***
В тот вечер играть в своем углу не хотелось. Я залез на бабушкин диван, немного попрыгал, чтобы поскрипели пружины. И не дожидаясь родительских указаний, отправился спать. Перед этим вышел на крыльцо, где у двери на ночь специально выставлялось ведро.
Зазвенело, как дождь по жести, только гораздо мелодичней: свое соло тенор начал робко, затем осмелел, потом — мощное крещендо, и постепенно — тише, тише, последняя капля, последний удар смычка... Аплодисменты!..
Потом почистил зубы, разделся, уложив штаны и рубашку на стуле, что обычно делала мама. Лег.
— Сынок, ты не заболел? — встревожилась мама, прикладываясь губами к моему лбу. — Нет, не горячий… Смотри, как Игорь аккуратно сложил свою одежду. Не то что ты — приходишь и бросаешь, где придется, — кольнула она отца.
На мгновение я почувствовал гордость за себя: хорошо бы стать послушным и выполнять все, чего от тебя добиваются родители. Может, начать завтра же? Или... Нет, лучше послезавтра. А завтра — напоследок, еще пожить как человек.
Я повернулся на правый бок, на левом спать нельзя — там сердце. Уложил медвежонка и стал прислушиваться к разговорам взрослых.
— Что за дурной фильм, — сказала мама. — Сделай тише, Игорь спит.
Еле слышно зашлепали, удаляясь, папины тапки, которые он называет «капцями». У папы шаги — широкие, отчетливые: бум-бум-бум; у мамы — вкрадчивые, утиные, да и ходит она, перекачиваясь по-утиному. Бабушка вообще не ходит, а переплывает, словно парит в воздухе... Она парила всю жизнь над ведрами и кастрюлями, не выпуская из рук веника, кухонных ножей и дырявых папиных носков. Нажав на педаль акселератора и потянув рычаги на себя, она взмыла до седьмого этажа дома, в который мы переехали. А потом, пожелтевшая, изъеденная раком, штопором пошла вниз, в мерзлую землю кладбища. Но смерть мстила этой старухе за прижизненное парение: смерть затолкала ее на самое дно могилы, присыпала комьями и снегом, утрамбовала и для надежности навалила сверху гранитную плиту, которая почему-то вскоре треснула пополам...
— Жалко Валю, за что ей такое наказание, — сказала мама.
— А ты мной недовольна. Смотри, уйду к другой, — с деланной угрозой в голосе произнес папа.
— Васька раньше так не пил, — помолчав, сказала мама.
— Он спивается так же, как и покойный Борис, — добавила бабушка. — Помню, тот запил, когда вышел из тюрьмы.
— А что, Васькин отец сидел? — спросил папа.
— Два года. В тридцать седьмом... нет, постой, в тридцать шестом, при Ежове, его выпустили на бериевскую амнистию. А из эвакуации он вернулся законченным алкоголиком.