На запасных путях ржавели обгорелые составы, под откосом валялись помятые цистерны, скелеты вагонов. Лес и тот был вырублен и отступил от полотна на сто — двести метров.
Где-то под Оршей Михал увидел, как, тяжело спускаясь с пригорка, за плугом тащилась женщина. В плуг была впряжена рябая, с впалыми боками корова, которую тянул за веревку босой, в посконной рубахе мальчишка. Корова упрямо упиралась, мотала головой. Мальчишка дергал за веревку и, упираясь изо всех сил, в свою очередь заставлял корову делать по несколько шагов.
Вместо вокзала в Минске серела искалеченная коробка с забитыми фанерой окнами. А город? Он лежал в безнадежных развалинах — обезлюдевший, страшный. Перед руинами главного корпуса Политехнического института немцы разбили кладбище. Почему именно здесь? Очевидно, потому, что напротив находился клинический городок и это было удобно. Старательно вымеренные — вдоль, поперек и по диагонали,— тянулись ряды солдатских крестов из неокоренных, в толщину руки берез. Меж ними возвышались выкрашенные коричневой краской офицерские кресты. Да и сам город походил на кладбище, где от каждого камня веяло тленом.
Горком взял Михала в свое распоряжение, но затем неожиданно направил на строительство в Красное Урочище, где когда-то находился военный городок с авторемонтными мастерскими и где было решено построить автосборочный, а потом и автомобильный завод. Немцы тоже оборудовали там ремонтную базу. Подняли два заводских корпуса, подвели железную дорогу. Но отступая, демонтировали и вывезли оборудование, а в самом городке взорвали, что успели. Даже бор в Красном урочище почти вырубили.
За строительство взялась бывшая партизанская вольница, присланная по путевкам Центрального штаба. Партизан были сотни. И естественно, среди них нашлись инженеры, техники, шоферы, слесари-сборщики. Они-то и стали первыми мастерами и наставниками.
Жили отрядами, как когда-то в шалашах под соснами, в бараках. Быт ладили тоже по-партизански. Имели общие запасы продуктов, ежедневно назначали дежурных в артельных кухнях, по очереди возили в бочках воду из Свислочи. Вечерами раскладывали костры, и тогда бор выглядел совсем по-партизански. Разве только было больше шума и песен. Но всё, как и когда-то в лесных лагерях, бурлило возле костров, среди медностволых сосен, тускло поблескивавших от мерцающих огней.
Иногда среди ночи раздавался гудок. Подхватывались все, как по тревоге, одеваясь на ходу, бежали к железнодорожной ветке, разгружали вагоны, платформы и на руках или по слегам тащили на территорию завода тяжелые ящики со станками и оборудованием, что шло из Москвы, из Горького. В выходные же дни строем, с кирками и лопатами, направлялись на разборку руин и расчистку площадок.