— К ребятам в общежитие,— бросал он, чтоб отвязаться.
— Скоро вернешься?
— Нет…
Кто не знает гортензии! Растет скромная, неприметная, даже неизвестно зачем. Но вот выбросила бледно-розовый цветок — то ли зонтик, то ли трепетный шар — и все выяснилось: гортензия живет для этого цветка. А осыплются нежные лепестки, и опять кажется нелепым, что она растет — с длинным ненужным стеблем, на котором недавно красовался цветок. Сосновский находил, что в Вере было что-то общее с цветущей гортензией.
Стоя в открытых дверях, она провожала сына испытующим взглядом и страдала от ревности, от обиды. А он шагал рядом с Севкой и, жестикулируя, как глухонемой, руками, все говорил и говорил. Неприятности забывались, и хотелось подражать Севке, который скептически, с иронией относится ко всему.
Повадно было и с Лёдей. Юрий чувствовал себя самостоятельным, заботы, волнения покидали его, а если и пробуждались на минутку, то выглядели ничтожными, пустыми. Подле была девушка, Юрий ощущал ее таинственную близость, ее дыхание. Они еще стыдились друг друга, и одно это таило в себе сладость.
Сегодня их вновь потянуло побродить по шоссе, посидеть под березками. Вечер был теплый, синий. Начиналось бабье лето. Минувший день выдался солнечным, тёплым, в блеске золотых колеров. Летела паутина. В небе курлыкали невидимые журавли. Пахло теплой землею и пожелкнувшей листвой. И эта — дорогая осенью — теплынь оставалась еще и теперь. Оставались и запахи, не развеянные ветром.
Над автогородком мерцало голубое сияние. На юге полыхали зарницы. В их далеких отсветах было что-то прощальное — такое, как и в тревожном клике журавлей.
А там, где скрывалось шоссе, за далекими пригорками раз за разом вспыхивало короткое зарево. Потом на ближайшем холме показывались колючие лучи фар. Они яснели, ложились на серую ленту шоссе, вырывали из темноты придорожные кусты. Стройные с белыми стволами березки, будто осыпанные золотистой пыльцою, стыдливо на мгновение выступали из мрака и, кивнув вершинами, снова прятались в загустевшей темноте. Автомашина проносилась мимо и, мигая красными огоньками, пропадала там, где дрожала россыпь городских огней.
Они облюбовали березку и сели под ней, прильнув друг к другу.
Юрий чувствовал доверчивую покорность Лёди и полнился счастливой силой и гордостью за себя. В объятиях девушка казалась маленькой, слабой. Ее хотелось жалеть — за послушание, за слабость, за то, что ей не повезло с поступлением в институт. Ей — нет, а ему повезло! Между ними как бы установилось неравенство, и удачливым, более счастливым оказался он, Юрий. Причем это первенство должно было расти, поднимая его все выше и выше над Лёдей.