Теперь в комнате поселились вчетвером: Тимох, Жаркевич, Стрижев и Васин. Вставали рано, коллективно расталкивали Жаркевича, любившего поспать. Под недреманным оком Васина застилали постели и, включив радио, правда уже втроем, без Стрижева, делали зарядку. Потом бежали умываться и (на этот раз лишь вдвоем — Тимох и Васин), подпоясавшись полотенцами, обливались по пояс холодной водой. Завтракали наспех, часто всухомятку, подгоняя медлительного Жаркевича.
— Трудно без работы,— изрекал тот, сгребая на ладонь хлебные крошки и отправляя их в рот.— Но мы не боимся трудностей. Так и быть — айда!..
Институт был рядом: бежали не одеваясь, без шапок. Иной раз, когда окна в общежитии девушек не светились, забегали будить их: те тоже не прочь были поспать.
Возвращались часа в три — голодные и не такие бравые. У голодного, усталого человека характер проявляется более определенно. Жаркевич мрачнел и сворачивал в столовую, не заходя в общежитие. Компанейский, неприхотливый в быту Тимох, быстро управившись, терпеливо ждал Васина, который долго умывался, причесывался и придирчиво осматривал себя в зеркало. Стрижев же, ленясь идти в столовую, доставал из тумбочки кусок колбасы, зачерствелый хлеб и, сев на койку, начинал жевать без аппетита. Он, вообще, выглядел одиноким, неприспособленным. Казалось, что кто-то взвалил на него непосильную тяжесть, и Стрижева всегда немного было жаль.
— Держи ты хоть голову выше,— донимал его Тимох.— А то словно трагик…
К практическим занятиям готовились вместе. Иногда примыкал и Юрий. Но это мало что изменяло. Лучшие конспекты, как правило, были у Васина, который регулярно переписывал их набело. Поэтому обычно он садился за стол и читал вслух. Облокотившись на спинку его стула, сзади пристраивался Жаркевич. Заглядывая через плечо товарища в конспект, он то и дело останавливал его и переспрашивал что-нибудь. Но бывало и так, что они кто где — на кроватях, у стола, на подоконнике — читали конспекты поодиночке, и тогда комната напоминала живую картину: все сидели в разных позах, как натурщики.
Часто приходила Женя Жук с подругами. Комната оживала. Васин брал баян и, припав к нему щекой, растягивал мехи. Рядом замирала Женя с мечтательно поднятой головой. Но пока Васин играл, лицо его оставалось каким-то стертым, отрешенным.
Постепенно музыка будила у каждого свое и прежде всего — желание как-то проявить себя, откликнуться. Первой не выдерживала Женя Жук. Взмахнув, как дирижер, рукой, она запевала не сильным, но приятным голосом. Потом прорывало Тимоха. Голоса у него не было, и поэтому он принимался насвистывать. Стрижев доставал из тумбочки ложки и, стиснув их между пальцами, выстукивал, как кастаньетами. Песню подхватывали остальные, и она набирала силу, рвалась из окон, пока, безбожно перевирая мотив, не начинал подтягивать Тимох. Васин болезненно морщился и бросал играть. На Тимоха налетали Жаркевич с девчатами и, опрокинув на койку, с веселой яростью давали тумкков. И каждый раз, точно в одиннадцать, в дверях появлялась тетя Маша, вахтерша, и напоминала, что пора расходиться.