***
На войну ушли все разом. Собрали какие могли вещи, сумки, кто с сухарями, кто с теплыми носками и ушанками, кто со старыми деревянными иконами, подсунутыми трясущимися руками матерей и мокрыми губами жен. Собрали все. И ушли.
Деревня с тех пор стала бабьей. Не слабой, не плачущей, просто бабьей. Как и все деревни Союза. Далеко затемно, после долгого изнурительного труда, который женские руки взяли из занятых винтовками, автоматами и снайперскими лопатками мужских, женщины собирались вместе и, еще сильнее чем раньше чувствуя необходимость практически кровного родства (а может, и буквально кровного, никто ведь не мог сказать наверняка, живы ли их мужья и дети) , пели грустные заунывные песни своей молодости, делились воспоминаниями о страшных снах, так часто приходивших теперь по ночам, и нередко вспоминали: «Был бы Писатель, он бы нам рассказал какую-нибудь из своих историй!»
А Писатель был. Но теперь рассказы о будущем советской техники и приключениях пионеров казались ему чем-то невыносимо далеким, до чего можно было докричаться, только проложив сотни метров телефонного провода, точно такого, как тянул он сейчас, с головой увязая в грязи, пробивающей до самых костей нестерпимым, судорожным холодом. Писатель оказался не трусом. Несмотря на свое хлипкое телосложение, тонкие ноги и руки, которые, казалось, способны были выдержать лишь вес карандаша и резинки, он ловко и с какой-то врожденной цепкостью кошки мог перебегать с одной позиции на другую, заряжая, помогая, перетаскивая боеприпасы, технику, тела туда и тогда, где это было необходимо. Писатель не был хорошим стрелком, он плохо кидал гранаты и необходимость заменить кого-то на пулеметной позиции стопорила его реакцию до нуля. Однако он был способен сохранять холодный разум и спокойствие при виде того, что у многих других могло вызвать припадок буйной истерики или нервный паралич.
Однажды один из только что прибывших, жуя неизвестно откуда добытую сигарету, сидел рядом с Писателем, каждые две минуты задавая ему новый скоп вопросов. Его и нескольких его товарищей сразу после снайперских курсов направили сюда, а через пару дней они с напарником должны были уйти вглубь фронтовой линии, на свою точку. Ему было около семнадцати, но на вид можно было дать ему не больше четырнадцати лет. Среди своих он привык много болтать, и за попеременное «че» скользившее у него в речи как главный союз всех членов предложения, его прозвали Чёкой.
– Писатель, скажи, когда мы немца победим, в этом месяце или следующем?
– И не в этом, и не в следующем.