Еще через неделю случилась тревога. Это только в старых военных фильмах показывают, что тревога бывает внезапной, на самом деле все об этом знали за несколько дней, а так же было известно, что все «карантинщики» тоже не отвертятся, а разойдутся по своим подразделениям и уедут на зимние Лагеря на две недели. Мне такая перспектива совсем не улыбалась, и я решил проблему просто. Подошел в Сэлу (который был совсем не «страшным», а нормальным парнем) и тихо так сказал: Сэл, оставь меня дневальным. Не вопрос, – ответил он. И в назначенный час среди ночи все сорвались и умчались, а мы – Рыжий, Сэл, я и второй дневальный Черк – закрыли дверь на швабру и легли досыпать. А под утро почему-то вернулся Птица – его и поставили на тумбочку, а мы с Черком две недели отсыпались. Смех!
В какой-то момент меня заприметил наш лейтенант-комсомолец. Для начала он поручил мне сделать стенгазету, а потом предложил выступить на торжественном Полковом смотре от Карантина. Пришлось составлять речь, а потом на смотре залезать на трибуну и толкать ее, во попал. А один раз в Клубе случилось собрание по поводу приезда проверяющего генерала, так Щербина взял да и выдвинул меня в Президиум. Делать нечего, я сел рядом с генералом, а он – уже старенький и сухонький как Суворов – начал потихоньку меня расспрашивать о Службе, о житье-бытье, называя меня «сынком», я ему тоже отвечал просто, не по Уставу, при этом чуть не падая под стол – так спать вдруг захотелось, как назло. Но на этом моя «общественная» деятельность и закончилась.
В конце декабря мы приняли присягу и разошлись «по местам Службы». Итак, я попал в ВУНА, наши пять коек стояли справа в самом углу, рядом соседился Взвод Управления Артдивизиона, костяк которого составляли черпаки-молдаване со смешными фамилиями: Балан, Додон, Луц и т.п. и пара Дедов – к ним попал Питон. Андрон и пять-шесть украинцев примкнули к другому взводу. А остальные Москвичи расползлись кто куда, так что видеться мы стали редко.
Служба моя протекала так. Вставать приходилось в шесть, тут уж никуда не денешься, Ермил и Федос, естественно, спали, я быстренько подметал наши 10 квадратных метров и кемарил на табуретке до завтрака. Салабонов дежурный выгонял на зарядку, но меня не трогали, ибо наш Взвод существовал сам по себе. Из столовой я приносил пайки своим ленивым Дедам (для чая они мне выделили флягу) и отваливал в Штаб. Отдельного кабинета у Начальника всей Артиллерии почему-то не было, вместе с ним сидели майор Сухоруков и его секретутка Оля. Впрочем, господа офицеры своим присутствием нас не баловали, и сидел я целыми днями, корябая пером да болтая с Олей, попутно осваивая украинский язык. Первую неделю я «тренировался», то есть писал всё, что в голову взбредет по мето́де Юрчука, осваивая плакатное перо. Это были эдакие философские эссе об Армии, Службе и об отношении ко всему этому, Юрчук эти заметки читал, хмыкал и прятал. И научился-таки, чтоб ему повылазило! И пошла-поехала писанина. Конечно, это не в наряды ходить и не в парке мерзнуть, у меня был свой ключ от кабинета, в теплой Гоге (туалет – жарг.) можно было курить и не отдавать честь хоть самому Командиру Полка; в столовую я ходил не строем, а сам по себе, а при малейшем свободном «окне» сбегал в Клуб. А вечером спокойно занимался своими делами: вёл дневник, писа́л письма, стихи, тексты песен и наброски к повести «Неглинный Мост». На развод я ЗАБИЛ, и приходил в казарму далеко за полночь, когда все уже откричали «Дембель давай!», выключили Ящик и угомонились, чтобы спокойно лечь спать. Не высыпался, понятное дело, но после обеда всегда можно было покемарить, сидя за столом. Так что жить было можно, но я продолжал мечтать о Клубе.