Варфоломей прервался, опомнился, огляделся, потом сказал:
– Вот если тебе, Аграфенов, профессия твоя так – абы что, подурачиться, в униформе узнаваемой погулять перед народом честным! – да что я, опять-таки, нравоучениями тебя пичкаю, сам забылся, наверное, человек-то – человек не переучивается умом чужим! – и Ламасов, сняв зимнюю милиционерскую шапку, постучал себя костяшками пальцев по голове с пустым, деревянным звуком, – ой непродуктивна, неплодотворна, недолговечна сия практика! И отвлеклись мы, пожалуй, от дела-то!
Молодой инспектор недоуменно потирал гладко выбритый, вычищенный, выскобленный подбородок, а потом спросил:
– Товарищ лейтенант, Варфоломей Владимирович, а ответьте-ка, хорица – это кто?
Но Ламасов, напялив шапку, уже подобру-поздорову отчалил.
Глава 5. Лама, играющий на ганлине
Глеб поднимался по ступенькам домой, в место пожизненного заключения, заточения своего и – забыв приготовить заранее ключ, – с полминуты стоял на лестничной площадке и шуровал по карманам; но безмолвно-надменную дверь, с лязганьем поворачивая замочные механизмы, ему отперла пыльная, пропитая, неживая, с сумасшедшими глазами и выщипанными бровями, опухшая, наодеколоненная, напудренная, накрашенная и желтолицая мать, уже начавшая, в силу беспутности и напрасности жизни своей бескровной, вольготной, волокитной, задолжнической и распущенной, терять всякое сходство с первым человеческим существом, с творением Божьим! – каким оно изначально предполагалось, задумывалось им. И во всей наружности ее – до безобразия неприличной, гнусной, вымороченной и вымученной, – уже намечалась какая-то животная сутулость, вялость, физический регресс.
И в сердце Глеба, глядящего в упор на мать, вдыхающего ее нашатырно-кислый запах, отозвались одновременно чувства презрительно-гадливой жалости и бессильной, безвольной, неупотребимой злости! – и хоть ему не хотелось возвращаться сюда, идти некуда было, он жил в коммуналке принужденно, глухо, слепо и бессмысленно, безвольной и остолбенелой жизнью, в чуждой ему атмосфере с каким-то посторонними, мнимыми людьми, ко всему равнодушными, высокомерными.
– Глеб, ты где шлялся? – истерически вопрошала Юля Лукьяновна, – ты мозгами-то шевелишь, я тут как на углях!
– У однокурсника Яшки в гостях сидел.
– Рукава закатай!
Глеб прошел в коридор, скинул сумку и разулся:
– Зачем?
– На руки твои хочу посмотреть!
– Не наркоман я, а если бы и был – ты за собой смотри, а я уж сам. Уйди, – отмахнулся небрежно Глеб, – ей-богу, уйди!
– Ты куда это, Глеб, направляешься?
– В душ, а потом – спать.