– Тебе отец звонил, – окликнула Юля Лукьяновна, и ее рука невольно метнулась ко рту. Глеб промолчал.
– Он о тебе беспокоился!
– Я ему завтра перезвоню утром.
– У него сегодня ночная смена на работе – а утром он спать ляжет, наверно, к тому времени, как ты на учебу проснешься.
– А я прогуляю, – ответил Глеб, – не пойду никуда завтра.
– Как это – прогуляешь?
– Настроения, маменька, нет, я буду на лекциях валяться – как убитый, что толку идти. В одно ухо влетит, из другого – вон!
– У тебя случилось что, Глеб? – спросила Юля Лукьяновна.
– У меня – нет.
– А у кого? Я же вижу, что на тебе лица нет!
– У меня руки не дошли нарисовать, – отшутился Глеб, – вот твою косметичку позаимствую – и вуаля! – новый человек!
Глеб заперся в ванной и ополоснул лицо, набрав в ладони холодной воды из-под крана, затем – принял короткий душ и, просунувшись в отстиранную на машинке футболку, вышел и направился в их комнату, где вытащил из шкафа подушку и одеяло, устроился на своих вековечно-бессменных нарах, давая себе отдых от ненужных переживаний, позволяя себе сделать вдох, освобождая внутри себя достаточно пространства и впуская внутрь нечто светлое, хорошее – по имени Марья! И он слился с ней, породил к ней благородное, возвышенное чувство, любовь, на которую способен, потому что душа его – это не металлопластик, не какая-нибудь резиновая смесь!
Он человек – ты человек, Глеб! – ощути это – и тебе есть, что терять! Почувствуй это, пусть ее глаза откроются в твоей душе, Глеб – подобно крылам бабочки! Будь тем, кто сбережет ее невинность, Глеб – это мой тебе совет, не позволяй ей оскудеть, согревай ее, не дай ей растратить теплоту ладоней своих, стать обескровленной и нечистоплотной, не пытайся опорочить ее, не пачкай ее ни мыслью, ни действием – и не склоняй ее к распутству, не принуждай ее и не требуй от нее блуда содомского, греховного! – это есть сатана, Глеб, это не по православному, и это унизительно, это обезобразит жену мужа, а она светлый ангел бледнокрылый твой – насладись ее присутствием бестелесным, духовным, потому что другого времени у тебя может не быть! Сейчас или никогда Глеб, люби ее!
В пять утра по столичному времени Варфоломей, запрокинув голову с приоткрытым ртом, придремнул в мягком, обтянутом кожей кресле, пригрев на коленях тихо мурлычущую кошку, жутковатую и розовато-серую, безупречно безволосую, гладкую как мрамор, худощавую и жилистую, с торчащими и скрученными в трубочку ушками – кошка мягко, старательно, заботливо, с материнским бескорыстием, вертя угловатой морщинистой мордочкой, облизывала кисти Варфоломеевских рук, каждый палец в отдельности, тщательно, внимательно. В трехлитровой бутылке зарешеченного кабинетного окна ярко горела лампа уличного фонаря, поставленного как соломинка в выпитую до дна темноту, и в окрашенном стеклянно-чистом воздухе, трепещущем, как мануфактура, метались, взлетая вверх и вниз, кружились нескончаемые белоснежные комья и хлопья.