— Полгода жить, Петя. Полгода. Доктор сказал.
Капустин хмурил шишковатый лоб. Молчал. Потом шагнул к Курилову.
— Ерунда, Курилов. Полгода ты не проживешь. Ты раньше сдохнешь, если будешь так.
Курилов утер рукавом глаза, нос. Сказал согласно:
— Сдохну.
Настежь распахнулась дверь, зазвенели стекла в рамах. На пороге стоял бородатый детина в ризе. За ним толпились отрядники.
— Кто такия? — запел бородач, но, поняв, что слишком вошел в роль дьякона, крякнул и спросил обычно: — Пошто командира обижаете? — и приправил слова ядреной руганью.
Капустин, наверное, хорошо понимал, что с этой пьяной ватагой криком и угрозой вряд ли справишься. Словно не замечая бутыли и ризы, сказал:
— Товарищи, в Вятке давно ждут ваш обоз. В приютах хлеба не хватает, детишки голодают. Питер доедает последние сухари. Задерживаться нельзя ни на час. Это будет бессовестным преступлением. — И, повернувшись к Курилову, спросил: — Так ведь, товарищ Курилов?
Тот хмуро кивнул:
— Так.
— Тогда командуй.
— Выходи, братва, ночлег отменяется, — сказал Курилов усталым трезвым голосом.
Осиротела изглоданная коновязь, обоз, сопровождаемый повеселевшими подводчиками, выехал из села. Капустин и Филипп направились к дому Митрия Шиляева.
Писарь волостного правления Зот Пермяков, ковыляя на черной деревяшке, догнал их, преданно заглянул сбоку в лицо Петра.
— Может, позвать кого надобно? Али ночлег…
— Не требуется, — обрезал тот.
В широкой избе Шиляева, которую веселила просторная, в петухах печь, их ждал самовар. Митрий, помолодевший после бритья, в свежей, пахнущей морозом рубахе, стесняясь и оговариваясь, позвал к столу.
Капустин снял кожанку: ни дать ни взять деревенский учитель — косоворотка, пиджачок, валенки выше колен. Смирно сел к столу.
Хозяйка, тоже принарядившаяся, притащила огненных щей, ржаной лапши на молоке, разного холодного соленья — капусты, груздей, огурцов. После городской скудости Филипп от всей души навалился на еду.
Не успели они управиться со щами, как с дороги скатился к избе, словно с горы, человек в солдатской папахе и шинели. Каленное морозом и ветром лицо, широкое в переносье, глаза расставлены далеко, глядят прямо.
— Вот это и будет Сандаков Иван, — сказал Митрий Капустину.
Единственный на всю Тепляху большевик, Сандаков Иван послал с нарочным в Вятский горсовет записку, чтоб помогали, а то дело худо. Собрание уполномоченных от деревень разделилось надвое. И, почитай, больше половины против советский власти, потому как взяли верх горлопаны-подкулачники, а ему, хоть и окопное горло, перевеса добиться не удалось. Вновь решили собраться назавтра пополудни. Поэтому в записке просил: «Подмогайте!» И вот приехали Капустин с Филиппом.