Солодянкин чиркнул спичкой. Санками правил священник Виссарион. Он не хотел терять своего поповского права: едет батюшка навстречу, если и груженый воз, а сворачивай в целик.
— Потрудись, батя, у нас конь пристал, а дорога еще дальняя, — сказал мирно Филипп.
Спичка погасла, отец Виссарион сердито свернул в сумет и объехал комиссарские санки.
Тепляшинский поп только сбил Филиппа с хорошего лада. Вон как ему все наглядно представлялось. В такую темень только и думать о древностях.
И опять кто-то ехал навстречу. Филипп снова прошел к саням.
— Кто?
— Человек! — ответили из кошевки.
Филипп снова чиркнул спичкой. В кошевке сидел муж Ольги Жогиной, поручик Харитон Карпухин. Он потянул к уху воротник бекеши, стараясь удержать в тени лицо.
Филипп вспомнил, что где-то здесь находится поместье отца Харитона Карпухина. Старик там жил почти безвыездно. Видно, навестить его едет поручик.
Разъехались, уступив друг другу дорогу наполовину, а по правде — те и другие сани протоптали двойной след по целику. Видно, угомонился Карпухин. Слышно, у военкома отметился и оружие сдал. А тогда-то у Жогиных расходился так, что хоть под арест бери. Вспомнил Филипп об Ольге, но спокойно, холодно. Глупый же был. Прямо можно сказать, дурак.
Капустин, наверное, спал. А может, о Вере Михайловне думал: больно учителка хороша.
Около скрипучей мельницы-ветряка, на повороте в Вятку, Капустин вдруг подергал Филиппа за полу:
— Тут до моей деревни недалеко. Давай заедем, Спартак.
Что поделаешь, Филипп передал вожжи, и Капустин направил Солодона по зимнику. Он был доволен поездкой в Тепляху, тем, что собрание прошло хорошо, поэтому и надумал навестить свой дом.
Знакомая дорога. Сколько раз, возвращаясь из Орлова, шагал тут босиком, болтались за спиной на батоге состарившиеся сапоги. Отвыкшие за зиму ноги покалывала прошлогодняя стерня, щекотала молодая мурава. На пороховых вырубках запах разогретой хвои и земляники. Приятно полежать в траве. Над тобой далеко в небе медлительно, как ели, качаются султаны иван-чая. Всему этому дивишься заново, будто видишь первый раз.
Так было в детстве, которое, кажется, кончилось давно. Кончилось здесь же, в тот день, когда он отказался стоять в отцовской сумеречной лавке с аршином в руке.
— Больше я не буду торговать, — сказал он отцу.
Тот взвизгнул, схватил супонь.
— А жрать, а жрать хошь? Ишь! В Мишку пошел, в политика! — закричал он, намереваясь ударить Петра, но тот вырвал супонь. И маленький, сухой отец с бессилием понял, что самый младший вырос. Он затопал ногами. — Пошел, пошел из дому, дармоед! Вот бог, вот порог.