Филипп был упрям. Он не пошел домой снова — за одеялом и дерюгой, хотя в новой квартире спать пришлось на полу. Подложил под себя шинель, а в изголовье мешок.
Мать появилась у него под вечер следующего дня, принесла подушку. Она осторожно обошла гулкие комнаты, покачала головой.
— Ох, Филипп, не сносить тебе головы.
— Пускай, — беззаботно ответил он.
— Пускай, пускай, повесят вот тебя на березе, — без всякого запала повторила она, шагнула к печке, почтительно рукой погладила сияющий кафель. Наверное, нравились ей эти светлые, теплые комнаты с крашенными дорогой белой краской окнами. Она вздохнула, но опять напустила на лицо недовольное выражение. Подумала про себя: «Бесшабашное ноне время. То на митингах день-деньской орали, с бантами ходили, потом спирт, как простые помои, выпустили. А теперь — нате, Степана Фирсовича ни во что поставили, собственно хозяйские две комнаты оттяпали».
— Не ел небось, мучитель? — спросила она, наохавшись вдосталь.
— Подумаешь, не ел.
Мать засуетилась около своей камышовой сумки, вытащила запеленатый в скатерку чугунок, заманивающе ударила по краю ложкой.
— Вот я тебе сварила.
Филипп ощутил дразнящий аромат гороховицы. Его так и подмывало схватить ложку, зачерпнуть желтоватой гороховки с пустыми кожурками наверху и набить ею полный рот. Но он переглотнул слюну и, нагнув упрямо голову, остался на месте.
— Вот тут, — твердо сказал он, решив, что сумеет убедить мать, — вот тут поставим твою кровать. Сюда можно сундук. Нет, сундук лучше сюда.
— На-ко, на-ко поешь, с маслицем она. Овсины я все выбрала, — заманивала мать.
— Вот тут, значит, будет твоя кровать, — повторил он.
— Поешь, — сказала она.
Спартак в конце концов схватил чугунок, завернул его обратно в скатерку, поставил в сумку и жестко сказал:
— Никакой гороховицы. Ешь сама.
— Мучитель, — вдруг всхлипнула мать. — Все овсины выбрала.
Мать пыталась еще раз вытащить чугунок, но он не дал. Отвернулся к окну и стоял так, пока она, сморкаясь и вздыхая, повязывала рыжую шаль, собирала свою сумку. «Пусть помучится, раз не хочет ничего понять, а есть я все равно не стану». Мать тихо вышла. Спартак видел через окно, как, ссутулив плечи, шагает она по навощенной оттепелью тропе в своей старой, колоколом шубе, без варежек.
Подвернутые серой холстиной варежки лежали на подоконнике. Филипп схватил их, хотел бежать, но превозмог себя.
«Пусть она поймет, что иногда надо и меня слушать».
Мать, сунув пальцы в рукава, шла к себе на Пупыревку.
Потом он вдруг увидел под табуретом, у самой стены, завернутый в скатерку чугунок с гороховицей, и ему стало тоскливо из-за своей крикливости. Он взял еще теплый чугунок, поставил на табуретку и долго смотрел на него.