«Буржуи есть буржуи!» — решил он и принялся под стоны госпожи Жогиной заколачивать дверь. Эта работа была ему нужна позарез. Он хотел отвести душу, сорвать досаду, переполнившую грудь. Рассердила и расстроила Филиппа мать.
Он с детства считал ее бойкой и рискованной. В обиду она ни себя, ни его никогда не давала, не боялась даже городовых. Когда Филипп был еще неуклюжим щекастым увальнем и ходил в долгополой, сшитой на вырост лопотине, имелась у них корова. Из-за этой коровы Беляны Филипп перенес множество страданий.
С Беляной он обязательно попадал на глаза городовому. Тот ударял по костистому хребту коровы ножнами шашки и гнал ее в участок, наставительно говоря плетущемуся сзади Филиппу:
— Пущай матерь рубель несет.
— Где я возьму рубель? — хныкал Филипп. Но городового это не трогало.
Маня-бой поспевала вовремя. Тесня городового, она кричала:
— Что тебе, травы жалко? Ты что, одну мою корову видишь?
— Не положено.
— Да как это? Вон гляди. Все пасут. Вон! Вон! — кричала она.
Городовой оглядывался: действительно, везде в затравеневшем к осени городе пасли коров.
— Ну, не ори, не ори, — смирялся он, — только чтоб больше ни-ни. А то тут памятник царю-освободителю. А корова шанег сколь накладет.
Погоняя отпущенную из-под ареста корову, мать ругала Филиппа:
— И завсегда ты, мучитель, прямо под носом у него пасешь. Опять, поди, в орлянку играл?
— Да нет, он меня ловит, — оправдывался Филипп. — А ты, мам, никого не боишься?
— А чего мне бояться? — похвалялась мать. — У меня язык на все стороны поворачивается. Могу любому в глаза сказать.
Но сегодня она потеряла свою решительность. С маху села на покрытый лоскутным ковриком сундук и опустила руки.
— Нет у тебя, Филипп, ума. Нет. Дала бы тебе своего, да у самой до обеду не хватает. Куда тебя, мучителя, леший несет? Ведь тебя первого на березе повесят. Везде говорят, что большевики долго не продюжат.
Она давно не ругала так Филиппа, потому что он считался уже человеком взрослым, побывал в солдатах. Но сегодня прорвалось.
Филипп вскочил:
— Слушаешь разных. Уже яснее ясного — везде наш теперь верх. Советская власть вот хочет бедным помогать, а ты…
— А мне чужого не надо, — уперлась мать.
— А это не чужое. Это общее, — разъяснял Филипп.
— Как бы не так, — огрызнулась мать, — общее. За это общее они потом с тебя шкуру с мясом спустят.
Филипп забегал, натыкаясь на колченогий стул.
— Выходит, не поедешь?
— Умру, а не поеду, — ответила мать.
Спартак собрал в охапку белье и сунул в мешок. Потом откинул крышку отцовского сундучка, в котором лежали старая шапка, молоток, дратва, пучок щетины, сапожная лапа и кусок грязно-желтого воска. Взял молоток, гвозди и тоже сунул в мешок. Выходя, вложил в хлопок дверью всю злость. От удара в рамах запели стекла.