— Ладно уж, не реву я, — проговорила она. — Отпусти, Филипп, а то ведь мы у всего города на виду. Что люди-то подумают.
— А что мне люди! — лихо выкрикнул он и понял, что прежнее красноречие вернулось к нему.
— Вот немного поокрепнем, поприжмем буржуев, — заговорил он с воодушевлением, — тогда платья получше этого заведем. Да я тебя в любом платье люблю.
Это была его вторая речь за один вечер.
Около дома Антонида почувствовала себя куда спокойнее. Покачалась на выгнувшейся горбом тротуарной доске. Филипп, все еще полный прежнего чувства умиленной ласковости, поддержал ее за руку. Потом Антонида подпрыгнула, чтобы сорвать ветку сирени, но не достала.
— Хошь, я тебя подыму? — с волнением сказал он и, не дожидаясь согласия, легко приподнял ее, ощутив манящую налитую упругость тела, сильные ноги. Он понял: в этот момент что-то новое появилось у него в отношении к Антониде. Кровь толчками ударила в виски, и он вроде даже не слышал, как просила она его умоляющим шепотом:
— Ой, Филипп, опусти, Филипп, мне не надо сирень…
Она действительно забыла сорвать ветку сирени, стояла притихшая, глядела под ноги.
Он тоже долго не мог прийти в себя.
— А ты сильнущий, — сказала она наконец и с боязнью взглянула на него.
— Я двухпудовкой крещусь, — признался Спартак. — А отец у меня, говорят, в молодости был сильнее. — И опять ему захотелось рассказать про отца, но он вспомнил: уже что-то рассказывал. Он мог бы рассказать сегодня о матери. Она удивила его вчера. Свою мать он вдруг встретил в горсовете.
По тому, как дрогнул ее голос, понял, что рада. И сам заволновался.
— Мам, чего ты тут-то? — спросил он и подумал, уж не на него ли она пришла жаловаться. Забыл, когда и заскакивал последний раз на Пупыревку.
— Товарищ Лалетин позвал, — уважительно сказала мать, — смертушка моя пришла. Говорит он, чтобы я заместо Степана Фирсовича в приюте дела вела, раз в тюрьме он сидит. Некому, говорит, больше. А приют-то опять чуть не заголодал. Пусть, дескать, будет у нас свой человек. Это я, значит.
В сухом подвижном лице матери были и робость перед новым для нее делом, и решимость. «Согласилась», — понял Филипп и хотел идти к Василию Ивановичу: что он делает! Мать еле пишет и считает, а тут… Но вышел Лалетин. В азиатских глазах хитреца: по лицу понял, о чем подумал Филипп. Толкнув его в плечо, весело сказал:
— Растет у тебя мать. Пойду я туда, надо посмотреть да на престол утвердить.
А мать шагнула к Филиппу, одернула воротник рубахи.
— Смотри-ко, ходишь-то как, пуговицы нет, и на рукавах бахромка, а к матери не зайдешь, мучитель. — Потом обласкала взглядом. — Жду ведь кажной вечер.