Нет, она была прежней. А от привычного слова «мучитель» ему стало хорошо.
— Я приду, мам, сегодня приду, — пообещал он. Понял, что матери и так несладко, подбодрил: — А ты не робей. Надо ведь.
Видно, долго говорил с ней Лалетин, коли не побоялась она пупыревских сплетен и решилась стать экономкой в приюте.
Господину Жогину справлять эту работу в леготу было. Лавочники — свой брат. Да и в купецком сословии закрепа: сват самого Карпухина. А матери будет хлопотно, тяжело будет.
Из пригородной слободы Шевели тянуло едким банным дымком. Была суббота. Где-то незатейливо тренькала балалайка, и какой-то мужичок выпевал не спеша:
Закурить бы табачку —
Нет белой бумажки.
Полежал бы на бочку —
Нет моей милашки.
— А хочешь, к нам зайдем? Тяти нет, а мама обрадуется, — позвала Антонида.
Филипп своей матери никогда бы не подумал говорить о таком. Она сама откуда-то обо всем узнала и даже припугнула:
— Ты смотри, парень, гуляй-гуляй, да край знай.
Он обиделся. А девки, они, конечно, матерям все рассказывают. И каким голосом кавалер им говорил, и какие у него глаза были, и какая рубаха на нем. Это он доподлинно знал, потому что соседские девчонки так рассказывали своим матерям.
— Ну, пойдем, — решился он.
Они вошли в узкую комнатенку с промытыми до яичной желтизны половицами. На гвозде висела отцова шуба, напоминавшая о том, что гроза еще может постичь их за непослушание. Филипп вступил в комнату с почтением.
— А вот и мы, — объявила Антонида, и с этого момента вокруг Филиппа засуетилась, называя его десятком ласковых слов вроде «дитятко», «золотко», «жданой» и «милой», сухонькая женщина с загорелым, светлоглазым лицом, мать Антониды Дарья Егоровна. Она смотрела на Филиппа с боязливым обожанием, как будто он был бог знает кем. А впрочем, он и мог показаться таким. Не только шашка и револьвер. Филипп — отчаянная голова, не побоялся отобрать две комнаты у самого господина Жогина, а потом засадил его в тюрьму. Откуда только что брали эти бабьи языки? А теперь еще и Маня-бой совсем сдурела: в приюте заместо Жогина. А ведь большевикам не долго осталось шиковать, скоро придет им каюк. Сам епископ Исидор сказал в проповеди до того, как его посадили: «Житья большевикам осталось шесть недель». О чем люди думают? И парень-то видный, дородный, кровь с молоком. Жалко, если такой погинет. И Тонька ополоумела…
Мать старательно прикрыла занавески на окнах: пусть не видят гостя досужие взгляды, с опаской посмотрела на мужнины голицы и шубу: «Ох, будет нам, коли узнает».
Филипп собственноручно поставил на стол самовар. Это был заслуженный самовар — весь в каких-то медалях, солидный и добродушный, как отставной генерал.