С первой минуты, как он заговорил, мне показалось, что я где-то уже слышал этот голос. Я стал внимательно вглядываться в его сухощавое, чуть скуластое лицо, и чуть не вскрикнул от радости: да ведь это же Глеб Николаевич, студент, отбывавший ссылку в Кукарке! И как это я сразу его не узнал? Хоть и недолго был знаком с этим человеком, но он сыграл решающую роль в моей судьбе, наставив меня на путь, приведший меня в среду заводских рабочих, что, в свою очередь, круто изменило мое сознание.
После доклада начался концерт.
Один за другим читали свои стихи Осып Шабдар, Сергей Шубин, Иван Адиганов. Вдруг, к моему большому изумлению, объявили, что свои стихи прочтет Степан Свинцов. Уж не ослышался ли я? Неужели мой старый закадычный друг Степка стал поэтом?
В черной сатиновой рубашке с белыми пуговками Степан не спеша вышел на середину сцены и прочел небольшое стихотворение, написанное на марийском языке. В нем рассказывалось, как дети весело идут в школу. В текст стихотворения было вкраплено несколько фраз, взятых из народных песен.
Едва Степан кончил читать свое стихотворение, как кто-то ворвался в зал с истошным криком:
— Пожар! Горим!
Все повскакали с мест. Опрокидывая стулья и скамейки, толкаясь, люди ринулись к дверям. Какого-то мальчишку прижали к косяку, тот громко заревел.
По стеклу полыхнул багровый отсвет огня.
Я выбрался на улицу среди последних. Оказалось, что огонь уже потушен. Кто-то кинул под стену здания охапку сена, поджег его и убежал. Настоящего пожара не случилось, потому что как раз в это время один из зрителей выбежал по нужде на улицу и увидел полыхавшее на ветру сено, от которого уже занялась было дощатая обшивка старой школы.
Толпа возбужденно гомонила, обсуждая событие.
— Кто это мог пойти на такое дело? — суетливо восклицал Федор Егорович. — Не иначе, это дело рук местных русских. Не по душе им наше марийское учебное заведение.
— При чем здесь русские? — резко оборвал его Веткин. — Подожгли, потому что наша школа — советская. Вот в чем тут дело!
— Совершенно верно, Михаил Иванович, — поддержал его Глеб Николаевич. — Речь идет не о национальной, а о классовой мести. Кому-то поперек горла наш революционный праздник, вот и задумали его испакостить.
В толпе зашумели:
— Торговцы да кулаки виноваты!
— Они, больше некому!
— Придушить бы их всех до единого, мироедов проклятых!
О расправе, немедленной и беспощадной, кричали мужики, одетые в солдатские шинели.
Но Глеб Николаевич сказал решительно:
— Нет, самосуда не допустим, это ни к чему хорошему не приведет. Пусть этим делом займется чека, она и накажет виновных.