Здесь оторванная масса – люди, то, что несется в этом обвале, это живое мясо, которое чувствует каждый разрыв, страдает от всякого удара, обливается кровью от всякого падения. Более дикий, чем ураган, победитель целым рядом жестокостей преследует эту толпу побежденных, эту дичь, которую охотник затравляет, остервенелый победитель накидывается на усталость, растерянность, боязнь, на погибшую волю, на убитую энергию, на стадо, преследуемое кошмаром паники.
Никто ничего не видит, не сознает, не думает, и все только бегут: это не трусость, это эпилепсия ужаса.
Только бы уйти далеко-далеко; идут по тем, кто упал, роняют тех, кто остановился. Сзади неприятель – солдат, превратившийся в мясника.
Кого настигнут, того саблей по голове, острием в бок, пистолетом в висок.
И обезумевшая толпа несется галопом, который ускоряли крики ненависти и рычанья, по полям, дорогам, деревням…
Пять часов уже продолжается это бегство, пять часов уже слышится сзади преследование смерти, раненые падают, их убивают.
Как при страшной боли страданий иногда все тело вытягивается, так и тут: люди остановились в Жемаппе. Впереди Лобау. Надо образовать плотину перед потоком; перед входом в деревню сваливают телеги, фургоны, толстые доски, даже мебель, все это наваливается как попало, все скважины заполняются трупами. И за этой импровизированной стеной все замирают в ужасе, а солдаты погибают за то, что остановились.
Но напрасная надежда – неприятель! Стреляют по смерчу, который стремительно прорывается через препятствие. Ружейные приклады поднимаются, огонь пороха мелькает в ночной тьме, точно молния, отражаясь в свежей крови.
И в этот ретраншемент, который не выдерживает и который люди подпирают руками, врывается картечь, разрывает все, точно гигантский дог, который изорвал бы зубами все в клочки.
Пощады нет! Нет и пленных! Генерал Дюгем протягивает шпагу солдату, которой тот убивает его. Приканчивают раненых, стонать – значить выдать себя. Чтобы лучше видеть, точно на бойне, разводят огонь. Никто не защищается, избиение наверняка. Перед одним развалившимся домом, в углублении стены, стоит человек, голова у него откинута, руки скрещены на груди. Сжатыми кулаками он держит свою широкую шинель, которая на камнях представляется черным пятном, точно гигантская летучая мышь.
Старик. Мертвый. Его сломанная сабля у ног его. Все лицо испещрено, на голове лес седых, взъерошенных волос. Величественная мрачная статуя.
Первые пруссаки убили его, следующие изрезали его. Этот труп, который не падает, мишень для всех. Лицо разрезано надвое саблей. Тело пошатнулось, но не упало. Вторым ударом делается на лице крест. Но в этом лице, залитом кровью, предугадывается скорее, чем видится, физиономия, полная величия, страдания и энергии.