Жан Шен замолк, он знал, какую изменническую интригу вела маркиза против отечества; он знал ее участие в измене Бурмона.
– Бедная женщина! – сказал он только.
Второй раз эти слова, сказанные тем же голосом, поразили слух Регины.
– С чего вы взяли жалеть меня? – спросила она с гневом. – По какому праву?
– По какому праву? – повторил Жан Шен, смотря на нее в упор. – По праву, данному мне одной умершей.
Затем, не прибавив ни слова, обратился к солдатам:
– Двое из вас будут конвоировать эту карету до Булонского тракта. Если ямщик вздумает повернуть назад, пулю ему в лоб! Поняли?
Он отошел, а солдаты взяли лошадей под уздцы и повернули их в обратную сторону.
Чтобы посветить им, Жан Шен приподнял фонарь, который он держал в руке.
В это время около него появилась женская фигура.
– Отец, – проговорил молодой голос, – я пришла с тобой проститься.
Регина ничего не слышала, но она видела эту женщину, она узнала в ней Марсель, и в одну секунду ей вспомнилась вся ее злоба на нее со всей силой, со всей болью.
Новая мысль промелькнула у нее в голове: а что если Лорис отказался от идеи, которой служил, если он оттолкнул от себя ее, свою невесту, свою жену, во имя тех взглядов, которые проповедовал отец Марсели, человек, который неизвестно отчего осмеливается выражать ей участие. Почем знать, может быть, эта девчонка, эта якобинка приворожила его, заколдовала, и он проникся их взглядами.
Ей казалось, она разом все поняла.
Лорис повиновался не своему разуму, а влиянию этой девушки. Если он поступил в армию Наполеона, то для того, чтобы доставить удовольствие отцу ее…
Eй казалось теперь, что она нашла в этом почти отвлеченном образе Марсели тайный ответ на ее страхи, указание самой судьбы забыть о Лорисе…
И в то время, как отец и сын Маларвики распространялись в злобных выражениях о якобинцах, от которых, наконец, Франция будет освобождена, Регина старалась отогнать от себя воспоминание о Лорисе – она меньше плакала и больше страдала.
Из всех кофеен, которые были в моде в эпоху Реставрации, ни одна не пользовалась такой популярностью современников, как знаменитый кабачок, известный под названием «Миль Колонн». Если «Режанс» в продолжение более шестидесяти лет была мирным приютом игроков в шахматы, а кофейня «Де Фуа» – мирных капиталистов, «Каво» – политических болтунов, «Кафе Ламблен» – воинства, «Тортони» – биржевиков, кофейня «Шерон», кофейня «Тушар» – актеров, то «Миль Колонн» была эклектическим сборным пунктом, выражаясь поспешным анахронизмом, – всего Парижа 1815 года.
Хроникеры того времени величают это заведение одним словом, которое заключает в себе все хвалебные эпитеты: это – храм, говорили они.