Поговаривали, правда, об озлоблении, царившем в предместьях: об офицерах, которые ломали свои шпаги, о солдатах, которые сжигали свои знамена.
Маленький шумок на окраинах Парижа: по словам Шарра – последняя пульсация утомленной артерии.
Победители по доверенности ликовали.
Зная, что маркиза начинала рано день, как подобает начальнику партии, самые нетерпеливые уже с девяти часов были в отеле де Люсьен, двери которого были уже раскрыты.
Маркиза еще не выходила, но ее приемные комнаты быстро наполнялись.
Героем празднества был, без сомнения, месье Маларвик, близость с королем которого была всем хорошо известна; влияние его на короля давно поколебало влияние Блакаса. Сын его, Гектор, мог рассчитывать на самое блестящее положение. Тремовиль, Трезек, Гишемон прибыли в это утро, опередив Бурмона, который пожелал остаться при короле. Со всеми корифеями сатурналии, противодействовавшей прогрессу, тут была целая масса статистов, всяких попрошаек мест, крестов, нетерпеливо ожидавших восстановления своих преувеличенных титулов и привилегий.
Кто же мог быть лучшим посредником между ними всеми и королем, как не маркиза де Люсьен, которая, говорят, накануне была польщена собственноручным письмом Веллингтона.
Некоторые вполголоса спрашивали Тремовиля:
– Правда ли, что этот маленький Лорис?..
– Не говорите… Сумасшедший какой-то! – проговорил Тремовиль, у которого, несмотря ни на что, сохранилась доля привязанности к старому приятелю.
– Скажите лучше, глупец! – заметил кто-то, подмигнув глазом на Гектора Маларвика, победоносные виды которого на красавицу маркизу не были ни для кого тайной.
– Богиня храма что-то долго не появляется, – заметил какой-то селадон, современник молодости Помпадур.
Вошла мадам де Люсьен, бледная, вся в черном. Все поспешили к ней на встречу: она была восходящее солнце.
Никто не заметил, что этой молодой, свежей женщины коснулись струи холодного, ледяного ветра.
С устремленным взором, со сжатыми устами, она едва слушала, отвечая односложными словами. На почтительные поклоны, на мадригалы она отвечала рассеянно, была холодно вежлива.
Как она страдала, трудно выразить: теперь она была убеждена в силу какого-то необъяснимого предчувствия, что Лорис умер.
Когда она вошла, она окинула взглядом все эти подобострастные, пошлые физиономии; когда она услышала все эти бесстрастные голоса, это эхо могил, ей стало противно. Чем дальше, тем яснее вспоминалось ей прошлое.
Ей казалось, она слышит искренний, задушевный голос того, кого ей не суждено было больше слышать. Здесь, в этой самой приемной, как он безумно, нет, великодушно клеймил сделки с совестью и интриги низкой политики… И странно, Регина видела его перед собой все в минуту той сцены во Флоренне, когда в глазах его засверкал свет, которого она до тех пор в них не видала и который обжег ее своим огнем.