Один против десяти, конечно, это было безумно, но то был долг. Они исполняли службу. Спрошенные отдельно, Жан Шен и Лорис дали те же ответы.
Приведенные на суд, они дали те же объяснения.
Жан Шен сказал:
– Мы не оправдываемся, мы только выясняем дело. То, что мы сделали, мы были обязаны сделать, иначе мы были бы изменниками своей страны.
– Вам было неизвестно, что капитуляция подписана?
– Полковник, – ответил Жан Шен тому, кто его спрашивал, – вы солдат, я бы не усомнился в ваших словах. Не признаю за вами права сомневаться и в моих словах.
– Какое вы можете представить доказательство суду?
– Если бы у меня были доказательства, я бы знал, что капитуляция подписана. Я слышу это от вас, я вам верю; если вы мне не верите – ваше дело!
Члены суда были связаны законом.
Капитан Жан Шен и поручик виконт де Лорис были приговорены к смерти.
Тем не менее военные судьи послали решение суда на утверждение лорду Кольвилю.
Совесть требовала его последнего слова.
Обоих приговоренных поместили вместе.
Было восемь часов. В одиннадцать они должны быть расстреляны.
Они были одни, вдвоем, в комнате нижнего этажа дома, который несколько лет позже по случаю убийства Кастэнга приобрел мрачную известность отеля Черной Головы.
У дверей стоял часовой.
Заключенные протянули друг другу руку.
– Пришла наша смерть, – начал Жан Шен… – Вы умираете из-за меня, простите.
– Что вы хотите этим сказать?
– Это часы откровения, месье Лорис, и поверьте, что если я хочу воскресить в вашей памяти некоторые обстоятельства, то только потому, что меня вынуждает на это совесть. Месье Лорис, разве вы были патриотом?
Лорис вздрогнул. Жан Шен смотрел на него с протянутой рукой; он вложил свою руку в его и начал:
– Нет. Теперь мне ясно, что вы подразумеваете. Действительно, я прозрел с того дня, как я услыхал вас и ваших сотоварищей. Но я еще не проникся тогда вполне истиною. Вы говорили об отчизне, но тут были и побочные соображения – форма правления, ваша ненависть в Бонапарту. Вы понимали друг друга, я вас не понимал. Когда во Флоренне я не согласился на измену, это было скорее в силу инстинкта, чем убеждения. Знаете ли, когда я понял, что такое отечество? Это когда при мне неприятель, чужестранец, убивал одного из наших, приговаривая: fod! caput! Может быть, это были не те именно слова, но они звучали так чуждо, дико. Быть убитым на иностранном языке, – прибавил он, смеясь, – показалось мне ужасным. Я познал разделение рас, эту истребительную борьбу. Я почувствовал то, чего не сознавал раньше, я понял, что отечество – это большая семьи, и мне захотелось защищать Францию, как бы я защищал мою мать.