В больнице за нами ухаживала санитарка: она чистила мамино судно и баловала зеленым желе и шоколадным молоком в бутылочках. Санитарка, с жадностью читавшая Библию, приносила с собой тетрадные листки, исписанные разными женскими вариантами имен Михаил, Рафаэль и Уриэль, которые только могла придумать.
– Ей же необходимо дать имя, – говорила она.
Я была в полном смысле слова хорошеньким младенцем – ну, так мне сказали.
У меня были темные глаза и копна черных волос, как у мамы, когда она родилась, вплоть до завитка на затылке. Если не считать крыльев, я была совершенна. Хотя даже крылья смотрелись гармонично. Спустя несколько дней я могла уже завернуться в них, как в пеленальное одеяльце.
– Мне нравится Микаэла, – предложила санитарка, стоя в дверях. – Или можешь назвать ее Рафаэлой.
Гейбу нужно было время, чтобы дойти от лифта до палаты. Сначала надо было унять дрожь в пальцах и справиться с вздымающейся грудью. Когда он появлялся, держа в руках букет цветов, увядших от сильной и потной хватки его ручищ, то церемонно ударялся головой о дверную раму.
– Я хотел бы предложить назвать ее Авой, – сказал он, потирая лоб и отдавая цветы санитарке. Недоуменно посмотрев на него, она добавила букет в коллекцию потемневших цветов, оставшихся от его предыдущих приходов.
– А какого ангела так звали? – поинтересовалась она.
– Это значит «птица», – тихо объяснила Вивиан. Она пыталась скрыть свое разочарование, но и она сама, и Гейб, и Эмильен – все они знали, что Вивиан все еще надеется, что к ней придет Джек. Неважно, принесет ли он цветы, извинится ли перед ней. Он нуждалась в нем. Нуждалась, потому что это единственное, что было по-настоящему важно.
Но вдруг моя мама увидела доброе сердце Гейба и забыла, что ее собственное – в трауре. В этот миг она разглядела в нем родную душу и улыбнулась при мысли, что может провести следующие пятьдесят лет, уютно устроившись на сгибе его длинной руки и ступая с ним рядом – рука об руку, шаг в шаг. Но потом в голову ворвались воспоминания о Джеке и долгих месяцах ожиданий, и она вновь завесила свою душу погребальной пеленой.
– Ладно, – закатив глаза, сдалась молодая санитарка. – Называйте ее, как вам вздумается, но что же делать с другим младенцем?
В этом повышенном внимании (репортеры, статьи в газетах, толпы боготворящих поклонников) Вивиан больше всего раздражало то, что оно сосредоточилось только на одном близнеце, будто я была сама по себе. Разве близнецы не что иное, как пара? Они ведь явились вместе не просто так. Возможно, хуже было даже то, что за материнским негодованием скрывался страх – Вивиан сама не знала, что думать про второго младенца. Он был крохотным и тихим, слишком тихим для новорожденного. Он обмякал, когда его брали на руки. Вивиан казалось, что она родила не одну диковинку, а две.