Когда все наконец поняли, что Джек Гриффит вернулся навсегда, соседям стало интересно, отправится ли он в Вершинный переулок. Но спустя какое-то время интерес этот угас. Мама, которая с тех пор, как мы родились, так и не выходила из дома, понятия не имела, что Джек вернулся – да и кто мог ей рассказать? Эмильен этого делать не собиралась. Она, кстати, начала курить сигары – вероятно, в надежде, что тяжелый душок табака перебьет свойственный Джеку запах мыла и «Тертл Вакс», который – чем черт не шутит! – может как-то добраться до чувствительного носа Вивиан. А Гейб? Все силы Гейба уходили на то, чтобы подавлять в себе желание пройти по внушительной подъездной аллее и набить Джеку морду, так что ему даже в голову не пришло сообщить Вивиан о его возвращении.
Само собой, я не подозревала, чем обернется для меня приезд Джека Гриффита, о котором мне рассказала Кардиген. Но в воздухе определенно пахло переменами, и дело было не в бабушкиных сигарах.
Мы с Кардиген часто играли в такую игру: перечисляли имена разных местных мужчин, которых считали достаточно непорядочными, чтобы оставить мою мать одну с двумя детьми. Нашим любимчиком был Амос Филдз, который вообще-то годился маме в отцы и после гибели на войне сына Динки полностью ушел в себя.
– Может, твоя мама хотела его утешить, – говорила Кардиген.
Я кивала. Всё может быть.
Втайне я всегда считала Гейба нашим отцом. Ведь он поселился в доме еще до нашего рождения и остался тут, даже когда заслужил доброе имя плотника и мог позволить себе жилье получше одной комнатушки с общей ванной в коридоре.
Кто бы еще так долго оставался здесь жить?
Генри был избавлен от оберегающего постановления мамы в отношении холма вскоре после того, как нам исполнилось по тринадцать. Тринадцать лет. Я часто размышляла о том, что на самом деле двигало мамой – забота о нас или о себе самой, когда она навязывала нам такой образ жизни. Тем не менее Гейбу, нашему доброму великану, удалось убедить ее отпустить Генри с холма.
Разъезжая по городу на старом «Шевроле», Гейб и Генри являли собой ту еще парочку: Гейб с длинными конечностями, с трудом втиснутыми в кабину, и Генри на пассажирском сиденье, часто и ритмично похлопывающий себя ладонями по ушам.
На обратном пути из одной такой поездки Гейб взглянул на Генри: расположившись на сиденье с рваной обивкой, тот рисовал в толстом альбоме восковыми мелками. Рисунок Генри был совсем не похож на каракули из кружков и продолговатых прямоугольников, которыми он исчеркал бумагу за день до этого. Гейб завернул на подъездную аллею, осторожно, чтобы не задеть, наклонился к мальчику и спросил: