Потянувшись, я резким движением решительно задернула занавески и пошла спать.
В ту ночь мне снилось, что я умею летать.
Время от времени Эмильен позволяла себе задуматься, какой стала бы ее жизнь, не выйди она замуж, а состарься в Борегардовой квартире в «Манхэтине»; не полюби она то, как потенциальные ухажеры восхваляли лунки на ее ногтях; не позволь она им карабкаться по шаткой пожарной лестнице, где отрывала их пальцы от перекладин и покатывалась со смеху, пока мальчишки падали.
Она подняла руку и коснулась кромки старой шляпки-клош в форме колокола – той, что была расписана красными маками, – и дом в Вершинном переулке улетучился; его сменили стены с осыпающейся штукатуркой в ее старой запущенной квартире: кухонная мойка из треснувшего фарфора с ржавыми кругами возле слива; старомодный холодильник с металлическими петлями и кубом льда, благодаря которому они чувствовали себя богачами, даже когда в шкафах было пусто; комод с ящиками, где спала Пьерет, и углы, где пылились перья; диван, на котором Рене делал планку на предплечьях.
И хотя Эмильен все еще отказывалась разговаривать с братом и сестрами-призраками, в некотором роде она могла общаться с ними, а они ей отвечали.
Начала она с вопросов о ребенке Марго. Когда та показала ей младенца, Эмильен сначала улыбнулась, но потом резко отпрянула, увидев его глаза: один зеленый, другой голубой. Марго заботливо прижимала сына к дыре, где раньше билось сердце. Она безмерно гордилась своим отпрыском: он был самым большим ее достижением в жизни. И в смерти.
Где Маман? Где Борегард? Они не знали. Все это время были только они трое и дитя, иногда появлялась черноглазая девочка. «Каково это – умирать?» – интересовалась она. Ответить на этот вопрос они не могли, как и не могли сказать ей, почему даже в загробной жизни они выставляли напоказ свидетельства своих грехов.
– Возможно, вы в чистилище, – предположила Эмильен.
Рене пожал плечами. Возможно.
Иногда Марго указывала на клавесин в углу гостиной – просьба к Эмильен поиграть. Вот тогда стены «манхэтинской» квартиры исчезали – вместе с журчащими голосами брата и сестер, – и стены дома в конце Вершинного переулка выстраивались вокруг нее вместе с нетронутым пожелтевшим клавесином.
Из личного дневника Натаниэля Сорроуза:
26 мая 1959 года
Кажется, Ангел передала пламя мне – изо рта через горящую облатку прямо в пальцы. Сначала жар проявился в виде розового румянца на щеках и шее. На лбу шипели капельки пота. Я проснулся посреди ночи, весь покрытый зудящей потницей, и просидел в ванне со льдом до тех пор, пока лед не растаял и от тела не пошел пар. Я пытался унять сыпь путем голодания, плетей и истовой молитвы, путем недельного коленопреклонения на щетке для волос, на доске с гвоздями, на булавочной подушечке. Я пытался побороть жар при помощи бокала вина и небольшого количества еды, но всем, что было съедобного в кухне у Мэриголд, я давился.