Когда Гейб смотрел на спящую Вивиан, внутри у него все трепетало – так же, как когда она вешала простыни во дворе или поднималась по лестнице. Но потом он напоминал себе, как глупо любить того, кто не любит тебя в ответ. И тогда он шел в свою комнату, забирался в постель и принимался с закрытыми глазами считать темные точки, пока не впадал в тревожный сон, ежечасно просыпаясь, чтобы избегать грез о волосах Вивиан Лавендер.
Разлюбить оказалось намного сложнее, чем рассчитывал Гейб. Обычно он шел по жизни, не скрывая своих чувств, однако найти логику в любви оказалось сродни прививке от какой-то страшной болезни: оно в конце концов того стоит, но поначалу боль такая, что ой-ой-ой. Постепенно он понял, что бывает жизнь потяжелее, чем жизнь без любви. Например, не было бы у него рук – и Гейб не смог бы находить утешение в работе. Действительно, жизнь без рук была бы настоящей трагедией.
По мнению Гейба, мир давно отказался от любви и верил лишь в ее сестер-дурнушек: похоть, самовлюбленность, корысть. Только его глупое сердце посылало сигналы бедствия, когда он думал о другой женщине, а не о Вивиан Лавендер.
Когда наступил июнь, Гейб заставил себя пригласить на свидание одинокую официантку из Бремена, штат Мэн, которая жила в одноэтажном доме с верандой за начальной школой. По пятницам они отдыхали у камина и угощались крекерами «Ритц» со спредом из омара «по-ньюбергски», рулетиками с беконом и горячими сырными шариками. Гейб смотрел, как ее колени, открытые из-за короткой по моде юбки, краснеют от пламени огня.
Гейб был уверен, что постепенно его сердце привыкнет к мысли о ней и позволит ему наконец коснуться ее тела. Ведь именно так поступают люди, которым не суждено быть с теми, кого они любят.
Разве нет?
Генри продолжал изображать карты окрестностей. Рисовал он их на оборотной стороне старых писем, на титульных листах книг, на земле с помощью палки или садового совка с заостренным краем. И так же, как немоту, а потом и неосмысленную речь, навязчивое рисование карт посчитали еще одной не подвластной пониманию особенностью Генри. Нам никогда не приходило в голову, что у этих карт может быть причина или цель. Но это было не важно – Генри-то знал, для чего они. И этого хватало – по крайней мере, пока.
До появления Труве мы думали, что Генри не умеет говорить. Оказалось, умеет, просто не любит это делать. Он взял себе за правило говорить только важное. Ни один человек – даже среди самых близких – об этом правиле не знал. Да никому и не нужно было знать.
Утром в день летнего солнцестояния Генри проснулся и потянулся пальцами ног в сторону свернувшегося клубочком Труве. Генри нравилось трогать ногами шерсть, и он с удовольствием шевелил пальцами, пока пес, вздохнув, не спрыгнул на пол. Шерсть Труве была среди тех немногих материй, до которых Генри нравилось дотрагиваться. Ему нравилось щупать мои перья и мягкую истрепанную кайму одеяла на кровати. Ему нравился теплый капот пикапа, двигатель которого еще долго после возвращения Гейба из города издавал звуки «тик-тик-тик». Это ему тоже нравилось – двигатель, делающий «тик-тик-тик». Ему нравилось, что стволы у некоторых деревьев, вроде вишни у нас во дворе, шершавые, у других – гладкие, а у остальных – ни то ни се, как у березы возле бабушкиной пекарни. Возможно, были и другие предметы, которые ему хотелось трогать, но точно он не знал. Он пока успел потрогать всего ничего.