Тишина и смерть никогда не бывают ответом.
Схема на спине. Рёххи. Тилвас. Мокки. Зайверино. Враг. Я узнаю, кто он, – что дальше? Чего я хочу? Его голову на золотом блюде? Его спину уже под моим ножом? Удалить, стереть из бытия, уничтожить? Что дальше? Кто я? Если страх уйдет – чего я захочу?
Ничего. Мне кажется, я уже давно ничего не хочу.
Только сделать что-то с дырой внутри, обогреться, зажечь свет, посмотреть на вселенную, щурясь: так вот ты какая, стерва, – а дальше – понятия не имею.
Я уже не словесница, не актриса, я не вернусь в то амплуа, как бы ни сложились обстоятельства. Хэвергри Лайсо мертва уже пять лет, от нее остался лишь призрак, смутное отражение в старом зеркале. Давно пора попрощаться. Я даже близких видеть не хочу. Я могу дать им утешение – если оно им нужно – объясниться, появиться, но точно не возвращаться.
А воровкой я себя так и не признала. Зависла не тут и не там. Незакрытое дело, нитка, тянущаяся из прошлого сквозь все слои настоящего. Враг как фокус, как черная свечка, вытягивающая в себя весь смысл. И если она потухнет – ищи, Джерри, смысл заново.
Так мы привязываемся к своим мучителям, да?
И это я еще Мокки считаю психом.
Мокки. Тилвас. Тилвас. Мокки. Не бывает такого, чтобы кого-то, по кому сохнешь пять лет, ты за несколько недель променял на другого. Не бывает такого, что ты вообще нормально влюбляешься, если в груди – чернота. Ты не можешь дать то, чего у тебя нет.
Во мне нет любви. Откуда ей взяться? И в Тилвасе нет. В Мокки нет. Во всей Шэрхенмисте, кажется, есть только тёмное шевеление, танцы уставших, спотыкающихся на каёмке вечности, захлебывающихся глубиной и спокойствием прахова океана, что смывает поколение за поколением и не приводит ни к чему, кроме повторяющегося ритма бесчеловечной вечности.
Как и зачем создавать свет, если сам ты – слеп? Он получится извращенным.
Только и остается, как рёххам, думать: чудесное тело, такое интересное, такое материальное, развлекусь-ка с ним, пока можно, раз уж дают.
…Как бы ни были воспалены, судорожно заняты мои мысли, чуткие воровские уши услышали стук в дверь номера. Я выключила душ, в густом молочном пару с трудом нашла полотенце и, пытаясь отмахнуться от дурных мыслей и тихой истерики, пошла в комнату.
Наверное, принесли ужин.
Но когда я открыла дверь, за ней стоял Мокки Бакоа. Темнее смерти, с лихорадочным румянцем на острых скулах, с волосами, всклокоченными еще сильнее, чем обычно. Глаза Рыбьей Косточки горели, как черный некромантский огонь, были воспаленно-сухими, яростными. От Мокки пряно пахло кожей, солью и чем-то неуловимо-густым, вмиг разлившимся по комнате терпкой аурой. Его трясло.