— А почему нет? Посмотри, начнем прямо сейчас. — Аргези развернул газету и стал указывать пальцем на заглавные буквы. — Видишь бублик? Это О. А козлы для пиления дров — X. Старуху с двумя животами видишь? Это В. А свечу? Это I. От бублика откусили половину и остается С.
Олтянка взволновалась:
— Значит, это те же слова, из которых складывается разговор?
Она только что сделала для себя это открытие.
Беседуя с бедняками, Аргези часто думал: как хорошо говорить с ними, как все просто, какие они доверчивые и добрые.
С высшим обществом Аргези разговаривал откровенно и прямо. Он понимал его силу, но не боялся. Он понимал еще, что столпов этого общества никогда не переделать, они такие от природы, от рождения их общественной системы, имя которой капитализм. «Столпы» сплошь и рядом выдавали себя за единственных представителей народа. Они искренне верили в то, что их власть — объективная необходимость, что без них всякий порядок покатится в бездну и страна погибнет. «А если к этой установившейся привычке руководить, — замечает Аргези, — примешивается еще и показатель посредственности, «столп» чувствует себя превращенным в табу. Он олицетворяет себя со страной и с государством до такой степени, что его насморк становится насморком страны, а принадлежавшие ему эвкалиптовые леденцы — государственной реликвией».
И против этих «столпов», опиравшихся на многочисленный слой «пробившейся в люди алчной посредственности», нужно было начинать новый бой, не боясь того, что его в который уже раз обвинят в отсутствии должного патриотизма.
Ему ли, Тудору Аргези, чуждо чувство любви к своей земле, к своему краю, к своему многострадальному народу? Ему ли чуждо священное слово «родина»? Как нелегко было поэту в живописной и сытой стране гельветов чувствовать себя чужаком, безродным бродягой! Он тосковал по родным Бэрэганским степям, по родной Дымбовице, дни и ночи думал, что же он будет делать для своего народа, когда вернется домой, окажется среди своих и своими глазами увидит то, о чем лишь время от времени писали газеты, — нищету и голод, босых и обездоленных крестьян, стонущих под пятой помещиков. Как больно ударили его слова женевского полицейского, узнавшего из паспорта Аргези, что на земле, оказывается, живут и румыны… Он, Аргези, не любит свой народ?! Да полно вам, господа политиканы!
«Моя душа хранит с минувшим связь, я вижу прошлое за слоем ныли… Во мне веков останки опочили, меня об этом не спросясь. Так, некогда поверженные ниц, в слепой земле, беспамятством объятой, лежат вповалку груды древних статуй, и дремлет множество гробниц. Там эпитафий гул разноязыкий и надписей давно затихший зов. Там время отделилось от часов, как легкий запах — от гвоздики. Но чей-то голос, немоту сломив, врывается в наш говор повседневный, и этот голос, медленный и древний, опять во мне сегодня жив. Внезапно наступает пробужденье, с далеких тайн срывается покров. И вижу я основы всех веков и бодрствую на крайней их ступени».