А у Стаса от этого смеха мурашки по коже побежали.
— Что ты имеешь в виду? — едва ли спокойно он задал свой вопрос.
Предчувствие неизбежной беды сдавило сердце.
А Алина… замолчала, хитро сощурилась и подалась вперёд.
— Страшно, Егоров? — прошептала, упиваясь беспомощностью Стаса. — Вижу, что страшно. Так и должно быть. Я лишилась из-за тебя всего. Теперь лишишься ты. Своей жены. Сына. Всего, — снова расхохоталась.
Егоров схватил Чистякову за плечи и встряхнул с такой силой, что та громко клацнула зубами.
— Что это значит?! Что это значит, Алина?!
Но та продолжила только смеяться. Издевательски. Безумно. Счастливо.
Впрочем, Стас отпустил её почти сразу, взялся за телефон, чтобы набрать Арине. И конечно, та не взяла трубку. Ни она. Ни его мать. Никто из охраны. Ни через пять минут. Ни через полчаса. Ни через час. А стоило ему переступить порог дома в Краснодаре, где он оказался в рекордные сроки, как его сердце окончательно замерло. Внутри царила разруха, посреди которой лежали бессознательные тела охраны и его матери, а вот Арины нигде не наблюдалось.
Арина
Руки над головой скованы цепью, которая давно стёрла кожу на запястьях. Плечи ноют от невозможности сменить положение. Спина тоже болит. Всё тело затекло, но что-то изменить не представляется возможным. Он стоит позади и смотрит на мои мучения. Отец. Чувствую его взгляд, слышу звук рассекающей воздух плети, что врезается в кожу между лопаток, оставляя алый след длиной до самой поясницы. Не кричу, не бьюсь в агонии, не плачу, не прошу и даже не умоляю. Привычка — вторая натура. Хотя в этот раз всё намного хуже. Всё потому, что он узнал про Станислава Егорова. Про их общение и мою влюблённость к нему.
— Никогда и никто, — доносилось тихое, злое наравне с очередным ударом.
Не сильным, но ощутимым.
Смешно, но он всегда боялся причинить мне боль. И не мог не причинять. Вот такая вот странная сраная любовь отца к дочери. Болезненная. Как и к умершей матери. И чем старше я становилась, чем сильнее походила на неё, тем хуже было отцу. Я знала — так он пытается вырвать из себя чувства к убившей себя женщине. Забыться. Боль дочери помогала унять агонию потери любимой. Только ведь он сам довёл её до этого. Нас. Всех троих.
— Никогда и никто, — вторят мои губы ему.
Враньё. И он это знает. Чувствует. И злится больше прежнего. Но избиение прекращается.
Воздух дрогнул, а после ко мне со спины прижалось чужое тело, ласково погладив по животу.
— Ты моя девочка, только моя. Я тебя никому не отдам. Даже ему, — ладонь давит на живот.