***
Спал я в ту ночь на редкость паршиво — словно и вовсе не спал. Всю ночь напролет бродил по темным улицам-лабиринтам, и ни конца им, ни края.
Из тяжелого сна, словно из плена, из темных сырых подвалов, я вырывался наружу, вдыхал воздух, наполненный запахом озона, и проваливался вниз. И снова бродил и блуждал по бесконечным переходам, я сбивался с пути, я терялся и, не успев найтись, я терялся вновь. Сквозь толщу воды я пробивался, прорывался наверх, чтобы сделать глоток воздуха, упоительно-сладкого, с запахом утренней росы, мокрого асфальта и свежей зеленой листвы. И снова тонул в пучинах собственной памяти, и там была Она. Я находил ее сотни раз, но Она ускользала, обжигая ладони своим ледяным прикосновением. Она уходила. Я гнался за ней, но тщетно. Я так и не видел ее глаз.
Я проснулся уставшим и опустошенным и долго не мог прийти в себя, понять: сон или явь та темная комната, чей потолок навис надо мной.
Я думал о том, как мучительно медленно приходит рассвет, как неторопливо, словно нехотя, он разгоняет осязаемый зимний мрак моей спальни. Я слушал, как ровно и сладко дышит Алиса, и не мог простить ей этих снов, легких и светлых, от которых ее лицо становилось мягче, которые не оставляли на утро странного жгучего ощущения в горле. И я понял, как жесток к этому маленькому солнечному существу, нежному теплому комочку на соседней подушке. И я понял, что ничего поделать с собой не могу. Такая близкая, такая манящая, она была невыразимо хороша.
Не для меня.
Я прекрасно понимал, чтО потеряю и от чего собираюсь отказаться. Я ловил себя на мысли, что буду жалеть об этом сотню ночей. Я знал, что стоит обнять ее сейчас, ощутить ее тепло, и я вновь поддамся этой магии прикосновения — первобытной и непреодолимой.
Я знал, я хотел, я встал и ушел на кухню.
Было восемь часов утра.
***
Блюдце было очень старое и выщербленное, но самое любимое, а почему любимое — никто не знал. На нем был золотой ободок и три цветочка клевера в середине — маленькие лиловые шарики с зелеными листочками, уже довольно бледные и затертые. Но все же, Алиса его очень любила, а почему — я не знал. Может, его когда-то подарила ей бабушка, а может, с него кормила ее в детстве мама, или просто она любила лиловые комочки клевера на белом фарфоре, но она прощала Блюдцу все — и старость, и сколотый край.
Чап — чап — чап.
Алиса подошла и встала рядом со мной. Мы молча смотрели на мелкие осколки, а потом она сказала, тихо и очень спокойно: «Может, нам стоит расстаться?».
Я пошел за веником, а она принесла совок — это было последнее, что мы делали вместе.