Она все сидела, очень отчетливо чувствуя, как мир вокруг становится все меньше, а она, соответственно, — больше. Где-то в глубине души она понимала, что именно сейчас из маленькой и немного наивной «Алиски» превращается в «Алису Романовну» — уж теперь-то ее возраст будет соответствовать паспортному. Но она не думала об этом — это всего лишь одна из тех мыслей, что она гнала от себя, и они отступали, видимо, чувствуя, а может, зная наверняка, что еще успеют наверстать упущенное ночами, которые сегодня станут особенно долгими.
Алиса гнала от себя и мысли, и чувства, пытаясь услышать тишину внутри себя, чтобы удостовериться, что она все еще та, кем была. Но в этой тишине все отчетливей видела, что ею, той, кем была, она уже никогда не будет. Слишком много ее здесь остается, слишком много ее нельзя унести в чемоданах. И с этим, увы, ничего не поделать.
Она сидела, предавшись забвению, между прошлым, которое не могла отпустить и будущим, вступить в которое не решалась. И вся загвоздка в том, что сделать этот шаг она никогда и не будет готова.
Она была в том состоянии, когда, наверно, режут себе вены, потому что кажется, что в звенящей пустоте ощущений голос крови прозвучит особенно ярко и драматично, потому что очень хочется проверить, а способна ли ты чувствовать еще хоть что-нибудь, кроме тишины.
Она была в том состоянии, когда, наверно, режут себе вены, но она была не из тех, кто поднимет на себя руку.
Она сидела, разглаживая воображаемые складки на юбке, она сидела в обнимку с воображаемой кошкой, а лучше — с плюшевым медведем, почти как в детстве. Вот только в детстве не было этой жгучей боли в горле.
Она думала, что до вечера еще слишком много времени, а она никак не может найти повода остаться подольше.
Она очень боялась расплакаться. Не потому что стыдно, ведь никто не видит, а потому что нельзя, недопустимо ни в коем случае признаваться себе, что больно. А больно было. Только Тс-с-с.
Нет, все, хватит! Она ведь сильная, она ведь сама так решила. Сама так решила — уйти от него. Потому что.
Неправда.
Она хотела, чтобы он ее не отпустил, чтобы как в глупом романе: «Может нам надо расстаться», а он ей в ответ: «Любимая, милая, нежная, никогда-никогда» и далее, далее, далее. А вместо этого — тишина, молчание в знак согласия. Что ж, так тому и быть. Значит, им все-таки надо расстаться, а ведь хотелось, так хотелось, чтобы он ее не отпустил.
Алиса касалась своей кожи, но не чувствовала ее тепла, трогала свое лицо, словно чужое, словно бумажное. Кончики пальцев сказали, что она улыбается, но Алиса знала, что плачет, пусть глаза и сухие.