Несколько часов спустя, уже лежа в постели, я безуспешно звал сон: веки наливались свинцом от усталости, но в мыслях сохранялась преступная ясность. И чем дольше и пристальней я оглядывался назад, тем все более далекими и абсурдными казались мне события дня: глупое упрямство, глупая ссора, глупое блюдце — далось же оно мне! Но сердце не болело — какая приторная фраза.
Я так и не понял, что же не давало мне уснуть.
Когда прозвонил будильник, я, кажется, не успел даже закрыть глаза.
***
Осторожно, из-за шторы Оля выглядывала в ночь через оконное стекло. В задумчивости она грызла краешек уже давно пустой чашки, то и дело вздрагивая от скрипа зубов по гладкой эмали.
Она смотрела на дом напротив, на одно-единственное окно, в котором все еще (в третьем часу ночи) горел свет, несмотря на то, что хозяину (и Она это знала) вставать ни свет ни заря, да и ей тоже уже не суждено выспаться. И, казалось бы, в чем же проблема? — «… одеяла и подушки ждут ребят…». Но сон не шел к ней.
Лимоновый тюль на окне делал льющийся сквозь него свет немножко солнечным даже в эту безлунную, беззвездную, снежную ночь, и становилось как будто теплее.
Человек в доме напротив подошел к окну, кажется, он держал телефон. Она отпрянула в сторону — спряталась, как в детстве, и сердце колотилось бешено, и, как в детстве, верилось, что никто не увидел, и, конечно, подмывало посмотреть, но теперь-то уж Она знала, что нельзя.
Телефон все звонил и звонил, но Она не брала. Выключить бы свет на кухне, но это глупо, конечно.
И наконец, тишина. Минута, две — ничего, но она все еще не решалась появиться в окне, на всякий случай. Тут телефон дернулся, крякнул что-то невнятное:
«Не будь ребенком, Оля, я тебя видел».
Все это очень напоминало детские игры в прятки. Он снова звонил ей. Звонил ей. Закусив краешек губы, Оля взяла трубку, но не спешила что-либо говорить. Он тоже молчал.
Осторожно она выглянула в окно. Он смотрел на нее из дома напротив и молчал в трубку.
Снег шел между ними ровной стеной, как заговоренный.
Они не видели глаз друг друга, только силуэты в одиноких окнах, но и этого было достаточно. Они молчали в трубки, не от того, что им было нечего сказать друг другу, наоборот — слов было слишком много. Они кружились и падали вокруг, так же как снег, и, также как снег, ничего не значили. Они молчали, не потому что боялись говорить, они боялись запутать все окончательно.
Кто они друг другу?
И что важнее, Кто Они? Неясные силуэты в одиноких окнах — еще не люди.
Дыхание, еле слышное, но, все же, неровное, как хрупкий мостик через дорогу на уровне пятого этажа.