Три черные птицы, тяжело размахивая крыльями, улетали в оранжевое небо, становясь все меньше, пока не превратились в три точки и не исчезли совсем. Набежал ветер, закачались макушки деревьев. У осины задрожали листья, прошумели ветви ели, и она глубоко вздохнула. Ветер унялся, и опять стало тихо. Стрекотали кузнечики.
Седая женщина, округлая, грузная, точно ступа, кряхтя и отдуваясь, подняла на бугорок большую вязанку травы — бугорок этот с вросшим в землю межевым камнем отделял когда-то казенные земли от полей Сабулов. Тяжелая была ноша. Опустившись на одно колено, женщина привалилась спиной к ноше, нащупала руками за спиной стянутые концы одеяла.
Небо было ясное, притихшее.
«Мне бы теперь только подняться, — подумала женщина. — Вот на ноги встану, а уж там все будет хорошо».
Сделав вдох поглубже, рванулась кверху. Ноша вильнула сначала в одну, потом в другую сторону. Женщина моталась вместе с нею, пока не обрела равновесие. Только тогда перевела дух. Встала потверже, нагнулась вперед, поудобней на спине пристроила ношу.
«Не такая уж тяжелая, — подумала Анна Сабул. — Да и с чего ей тяжелой быть. Не что-нибудь, а сено».
Так она сама себя обманывала, потому что путь предстоял неблизкий и нельзя было его начинать с мыслью о тяжести. Некоторое время она шла довольно бодро, низко-низко наклонившись, так что за ворохом травы ее почти и не было видно, но немного погодя почувствовала, как что-то колет ей в спину — все больнее, все крепче, — может, черенок чернобыльника попался или острый прут. Женщина и так и сяк выгибала спину, но прут или что там, будь оно неладно, все колол и колол.
«А ну его к лешему, лучше о нем не думать, — рассудила женщина. — Не обращать внимания, и все. Разве ж это боль? Пройду немножко, она и забудется. Главное, перестать о ней думать».
Тропинка петляла в гуще кустарника, и то ольшаник, то березки, то ива пытались вцепиться в громоздкую ношу, сдернуть ее со спины. Но женщина старалась обойти преграду, подаваясь влево, вправо, и только временами какая-нибудь ветка била по щеке, шелестела по одеялу.
С писком роилось комарье, норовя опуститься на лоб, на щеки. И тогда, выпятив губу, она дула изо всех сил, чтобы отогнать настырных мошек. Иногда удавалось, иногда нет. Чувствуя на лице комариное жало, делала остановку, еще больше сгибалась книзу, чтобы ноша со спины не свалилась, высвобождала руку и шлепала по лицу ладонью. Но вскоре сообразив, что остановки придется делать слишком часто, если она станет отгонять каждого комара, вздумавшего напиться ее крови, перестала обращать на них внимание. Не так уж это было трудно, комариные укусы досаждали меньше, чем пот, он затекал в глаза и жег их своей горечью. Но тут уж ничего не поделаешь. Она чувствовала, как пот стекает струйками между грудей, как собирается под рубахой и рубаха становится мокрой.