Дальше и дальше вязалась цепочка дней, недель, годов, а Евдоким все по-прежнему оставался с глазу на глаз со своей бедой и виной. Ему птицей, а то и молнией полететь бы к себе, в родные края-то. Нет, не только лётом, пешком не уйдешь. Да и как, в самом деле?.. Пришла пора — Зину отправил Евдоким в институт, Олю с Галей, спустя год, в техникум определил. А тут и Васятка из школы на завод запросился... Пришел и тот год, когда в армию проводил Васю. Всяк — по своей дороге!
Дорога дорогой, а время временем. Кого молодило оно, а Евдокима старило. Старость уже не кралась, а шла в открытую, все глубже нарезая житейские борозды и на лице и на душе его. В работе, в мужицкой тоске время летело рывками: то ночь никак не прогонишь, а иной год — одним деньком промелькнет, словно пугливая птица на перелете.
9
Остался Евдоким один — затосковал. Счастливо затосковал. Теперь он свободен, но не мог понять этого — так невероятно сдвинулась жизнь за двадцать лет. В свободе-то и нужда прошла. Никуда он уже не хотел уезжать, а только мечтал собрать снова детей в дом, хоть на праздник, хоть на час случайный — все одно, лишь бы глазом глянуть на всех, слово услышать...
Свою нутряную тоску Евдоким ломал, как мог. В письмах звал Зину из-под Москвы. На химика выучилась и осталась там, семью завела, красавица. Своя жизнь открылась и Ольге с Галинкой — прядильщицами в Иванове работают. Вася, тот на Балтике. Тот дальше, но и ближе других был Евдокиму. Как на службу ушел, отцом звать стал. Чужбина, она всему родному и неродному свою цену ставит. Сулил после службы вернуться домой, в поселок, на свой завод. Девочки тоже тепло писали, но реже, деликатнее, стыдливее и пока ни одной строчкой не намекали на возвращение. Но Евдоким по-стариковски верил в чудо, что однажды соберутся, на счастье, все. К этому он готовился, как к святому дню. Заново покрыл крышу, перебрал полы, выбелил избу, свежей оградой сад обнес. На заводе выпросил кирпичу — углы стен подправить.
Как-то утром, чуть тронулось небо зорькой, Евдоким привез из-под берега глины с песком и принялся за дело. К полному рассвету не раз взмокала рубаха. Уставал и садился на завалинку подымить цигаркой, успокоить руки.
— Послушай-ка, папаша, дома ли хозяин?
К Евдокиму подошли женщина и мужчина. Не совсем молоды они, но одеты не по-осеннему легко. В глазах — вежливость и любопытство. Женщина кашлянула в черную перчатку, подошла ближе и повторила вопрос.
— Я сам и есть, Настась Никифоровна. Не показался разве? Диво... — Евдоким поднялся с завалинки, глотнул дыму побольше и бросил окурок под сапог.