Все лето Евдоким жил затаенной верой в возвращение Насти. Часто тужил, что не дослушал ее тогда, не утешил теплым словом. Прожил в этих думах и зиму, еще одну и... еще не одну. Подождал-подождал Настю и снова принялся за письма на Алтай.
Отгорит закат, отлают свое собаки, ночь тишину напустит, и тогда Евдоким устраивается за кухонным столом. Раскладывает тетрадку, ставит перед собой ученическую непроливашку и начинает мечтать над письмом.
Домой на Алтай он писал не часто, но длинно и туманно. Письма состояли из одних вопросов. Спрашивал, кто вернулся из погодков с фронта, не помер ли его закадычный дружок Митрий от раны, дотачал ли отец сапоги, начатые еще самим Евдокимом, прибрала ли мать Почетную грамоту, данную Евдокиму колхозом за последнюю предвоенную посевную. Спрашивал также об огороде — его не раз прирезали и отхватывали вновь, сбавили иль нет страховку. Но особо допытывался: как поживает его жинка Хрестя, почему не поехала к нему, как просил еще в первых письмах, отчего не шлет фотокарточку, где они сняты вдвоем перед отправкой на фронт.
Большое время прошло, много лет утекло, а он все об одном и том же... Мать ослепла, отец давно помер. Хрестина на второе лето после войны ушла с охотниками в тайгу и не вернулась, а Евдоким все пишет, все спрашивает.
Ему безотчетно думалось, что жизнь, покинутая им в довойне, там, на Алтае, стоит прежней, недвижной, ожидающей с часу на час его самого.
Большущий дом-пятерик, пустоватый, без детского шума, мать-хлопотунья у печки, отец-плотник, сапожник и музыкант, хитроватый старик — обязательно что-нибудь мастерит-сочиняет; в светелке у окна жена Хрестина, задумчивая, с ленцой в глазах, но сильная и страстная бабенка — вяжет в кружево свои полувдовьи думки... Так ясно, так чутко это представлялось наяву, лишь только сядет Евдоким за письмо. В избе все затихает в такие минуты, кроме сердца и часов на стене.
Ответных писем Евдоким не получал. Написал как-то на сельсовет. И дружок его Митрий, давно-предавно выздоровевший и ходивший там в местных чинах, открыл тайну. Оказывается, Аленка Пихтева, еще довоенная почтальонша, Евдокимовы письма (кому писаны — все равно) переправляла в тайгу, в промысловую артель, где жила: Хрестя. Так, наверно, сговорились они.
От раскрытой тайны Евдокиму, однако, не стало легче. Он как-то было свыкся со своей новой судьбой, мечтал зажить безоглядно на прошлое. Годы ведь шли. Все дальше и дальше от войны шли. Общая жизнь налаживалась, молодела на глазах, хотя собственная... Всякие дни выпадали: и ясные и знобкие. Из них-то и складывалась верной, но тяжкой кладкой жизнь собственная. Не сдвинуть ту кладку дней, не разобрать в ней ни дюже ясных, ни дюже горьких. В каждый и всякий день он собирался к поезду, задумывал, как снова начнет свою жизнь на родном Алтае. И каждый такой день приятно удерживал его. В тайной радости Евдоким ждал конца искупления своей застарелой вины. Но во всякий раз задуманного ухода не хватало «чуть-чуть», может, одного дня или часа, которые полагалось еще отдать этому чужому и не чужому дому.