...Восемнадцатую траву и третью лихую осень войны отходил Братун. И вот пришел конец его лошадиным дорогам. Пришел нежданно-негаданно, как всегда на войне. Пришел, не как хотели бы сам Братун и его верные друзья — артиллеристы. Братун — конь, и он не мог знать, отчего все так случилось, зачем война свела его с шинельным народом, а теперь казнит жестокой разлукой с ним. Не знал Братун ни имен, ни прошлых, довоенных биографий людей, с которыми бок о бок он коротал длиннющие дни и ночи боевых походов. Но Братун видел их работу и отвагу в боях, видел, как всегда смертно они стояли на жизнь. Но так же видел он, как солдатские судьбы по нещадным законам войны обрывались довременно, по чьей-то злой воле. Теперь сматывала вожжи и его лошадиная судьба.
Война со многими сводила и разводила Братуна. Сорок первой осенью судьба свела его с батарейцами Невзорова. Теперь, сорок третьей, они расставались. Тогда, в сорок первом, Братун спас от позора окруженца Невзорова, теперь Невзоров отводил позор от смертельно раненного Братуна. Умереть от пули, даже от своей, куда славнее, чем догнивать от ран на копытах.
Но не Братун думал об этом, а командир артиллерийской батареи капитан Невзоров. Он приказал пристрелить безнадежно раненного коня-солдата. С него за все и спрашивала человечья совесть...
* * *
...Началось это позапрошлым октябрем крутой годины сорок первого... По извивам тропки в некошеной ржи, то утопая, то всплывая по грудь, Невзоров, тогда еще пехотный лейтенант, брел с комиссаром Веретовым. Они будто срослись друг с другом — даже в самых узких своих перехватах полевая дорожка не могла разнять их. Их оставалось только двое. Они покидали свой мертвый батальон...
— Григорий, оставь меня! — задышно шептал комиссар.
— Лесом бы...
И снова вдвоем...
На покинутую деревню накатывалось утро. Рассвет торопил, а рожь, перестоявшая и не чесанная жаткой, опутывала сапоги, не пускала.
— Оставь, приказываю!
И опять не разнять...
В рост тяжко — ползком. Легче так. Утих комиссар Веретов на плечах Невзорова. Не ранен лейтенант Невзоров — другая кровь стекает по рукавам его гимнастерки.
Далеко можно бы еще ползти, если бы не страшное над ухом:
— Пи-ить!
Не приказ это, но не ослушаешься. Может, человек силы капельку просит, а не воды. Из земли бы выжал эту каплю Невзоров, но земля сама изнывала от жажды.
— Дай перемочь минутку, — спеченными губами молит комиссар.
Невзоров сдался. Опустил комиссара наземь. Надергал ржаной снопик, подложил под голову. Обернулся на деревню. Даже воздуха не видать, чадь одна...