Солдат повернулся лицом, куда ушел Лободин с бойцами, и повалился замертво.
Из землянки впригибку вышла Ольга. Она тихо и скорбно проговорила:
— Константин, не тревожь и не зови ребят, они все мертвые.
Могутов испугался голоса Ольги, а еще пуще — ее самое. Она стояла перед ним без каски. Вместо тугих черных Ольгиных кос с ее головы, не доставая плеч, свисали седые обрезки волос, как у неловко подстриженной старухи.
— Где каска?! — придя в себя, хрипасто завопил Могутов, будто через грудь его прошел противотанковый снаряд, не оставив там ни духа, ни голоса.
— Там! — показала Ольга на землянку.
— Косы где-е?! — Солдат бросился в землянку. Обвалив многопудовый шмат глины на себя, он пьяно протиснулся во тьму к умершим товарищам.
Ольга стояла и не знала, что делать дальше. Где она и что произошло — тоже не могла сообразить. Ей мешали какие-то неведомые звуки, похожие на стон гитары и вьюжную тоску. Прикопченный снег, опоганенный разрывами и перемешанный с осколками, ел глаза и хрустел на зубах. Охватив голову руками, она пыталась унять этот непривычный дурацкий шум в ушах, захотелось сапогами распушить в прах ненавистный железный снег.
Могутов по-медвежьи шатко вышел из землянки. За ним опять обвалилась глина, загородив проход наглухо, будто туда уже некому и не за чем идти. Солдат подошел, уставился глазами в глаза Ольги, по-прежнему еще не узнавая ее. На раненой культе, на сыром от пота ремешке висела Ольгина каска. В ней, присыпанные глиняной крошкой, косы. Испугавшись их, Ольга опустила с головы руки. Ей стало противно, однако не осилила сказать и одного слова. Могутов бережно вытянул косы из каски.
— Дура! — с воплем вскрикнул он и дважды, сплеча, будто ездовой плетью, ударил Ольгу косами по лицу. Бросив Ольгину каску к ее ногам, зашагал к командирской землянке, к оставшимся в живых раненым. Косы мотались в руке расплетенным хлыстом. Могутов забыл их бросить или прибрать.
Ольге стало хорошо. Отлетели щемящие душу взвывы гитары и вьюги. Снег посветлел и не ел больше глаза. Она чему-то вдруг засмеялась, и на пылающие огнем щеки выкатились прохладные слезы. Подняла каску, вытряхнула из нее крошки глины и надела на седую голову. Каска показалась необычно просторной, будто вся сама уместилась в ней. Наружи остались одни сапоги, изляпанные в рыжий от глины снег. Оглянулась на заваленный проход своего лазарета и, чего-то испугавшись, побежала искать Могутова.
* * *
На подходе к командирской землянке бывший разведчик сошел в пустой окоп, откуда он полчаса назад бил немцев. Присел на корточки, собрал в ладонь косы и уронил голову на них. Могутов не плакал, не целовал косы. Он думал. У него было много дум, слишком много. Война для него кончилась. Но кончилась не так, как он хотел. Он еще не за всех отомстил врагу, который сжег его деревню, убил старших братьев и сестру на фронте, пустил живыми его стариков вместе с внуками под лед сельского пруда. В том пруду подо льдом захоронена половина односельчан за попытку уйти к партизанам. Не он, Могутов, освобождал свою деревню, не он видел заживо замороженных детей и стариков в пруду. Но до сих пор во снах как наяву мерещится тот лед, торчащие из него окаменелые руки, взывающие к спасению, застят глаза рассыпанные космы старух, прихваченные к воде морозами сорок первой зимы... Он, Могутов, вместе со всеми солдатами-фронтовиками вызволил из плена большую часть той пол-России, какая была захвачена врагом. Вызволил миллионы людей, освободил тысячи городов и селений, а самому и податься некуда. Не годен он стал и фронту. Во второй раз ему уже не найти того одноглазого генерала, который бы оставил его в строю. Но фронтовой мир не без добрых. Могутов поищет такого генерала. «Самому Верховному напишу... — обрадовался солдат своей неожиданной спасительной думке, — а заклятую неметчину доконаю. На ее же германском пороге прижму эту фашистскую сволочь — сама в омута запросится!»