— Не один твой Васька в той вере... Рабочие-путейцы, они доподлинно знают — по всему свету ездят.
— Милый Кондратушка, — плачется о своем старуха, — дозволь Антону-ангелу прописать графу мольбу мою. Наслышные так присоветовали: граф-то — заступник большой за солдатов. Сказывают, сам солдатил, он-то уж вступится, не даст под пулю сыночка мово...
Уронила голову на грудь, так и вышла старуха, еще больше погнутая несчастьем. Кондрат не подал голоса на прощанье. Пришлые жалобщицы перестали ахать, закрестились на образа пуще прежнего. Один Антошка хладнокровно и сосредоточенно обдумывал Васькину судьбу, подбирая слова под бабкины слезы. Выходило нескладно и сбивчиво, так как не понял, почему за новую Васькину веру сам царь послал его в дальний свет — Сибирь. Больше всего Антошку волновало: как это в живого Ваську, да не на войне, будут стрелять из ружья. Спросил было отца, но тот, выйдя из-за печки, принялся опять выгонять людей из избы.
Старухи и бабы помоложе стали нехотя, но послушно разбредаться, всякая — по своей дорожке. Лишь Катерина, баба еще молодая и по-мужицки сильная, вдруг бросилась головой к лаптям бати и заголосила на всю избу — аж чугунки заходили на загнетке.
— Знаю, знаю, — поднял отец Катерину на ноги и выпроводил за порог. Там строго сказал: — Не должон мужик на мужика жалиться. Изведется общая сила мужицкая, если друг на дружку полезем.
Антошка знал, с каким горем пришла тетка Катерина. Сын ее, семилетний Оська-пастушок, барских гусей с выводком пас у пруда. Попасет, попасет, бывало, да и побросает их с обрывчика в воду. И тем хорошо, и сам себе король: хочешь на берегу валяйся, хочешь в луга за щавелем беги. А вечером, когда на барский двор пригонял свое белоперое стадо, у Оськи и вовсе праздник: сама барыня, подумать только, медовый пряник давала, а то и два сразу. Никто из сверстников не имел таких праздников. И вот однажды к стаду краснолапых гусят с дюжину индюшат прибавили. По солнышку раннему щипали травку они, крылышками баловались, взлететь норовили — смотреть забавно. В тот день, к полудню, понабив жадные зобы, гусята запросились в воду. Рад Оська: побросал их в пруд вместе с индюшатами и айда в ближний лес за свистульками. Тем вечером барыня, вместо пряника, позвала пастуха Финашу Кособокого и заставила его выпороть Оську. Завела их за старую ригу, подальше от людских глаз, чтоб как-то не дознались о самоуправстве, и дала волю барской спеси. Будто старинушка вернулась — так полегчало ей: крестится и понукает Финашу, наслаждаясь былой властью над человеком. Пастух долго примерялся — все никак не «выходило», чаще попадало мягкой пеньковой серединой кнута. Оське не больно, а боязно: вдруг барыня позовет пьяного кучера Федьку, у того совсем другой кнут. Рванулся бежать да зря — как раз и налетел на волосяной наконечник кнута, от удара которым даже коровьи ляжки лопаются. Выстебнул Финаша глаз у парнишки. А пока сам же пастух донес перепуганного Оську до бабки-лекарки в соседнее село, второй глаз перестал на свет глядеть. Вот и не знает тетка Катерина, как сына своего из вечной ночи вызволить. Оттого и волосы рвет она, каждый вечер и утро с колом в руках караулит Финашу Кособокого, да никак не подвернется он ей. От бабьего бессилия и пришла Катерина пожаловаться Кондрату — «прописать» о беде да о Финаше самому графу, а тот царю иль богу пожалуется о доле Катерины: муж без ног с японской приполз, Оська без глаз теперь, у самой руки отсыхают от непомерной работы...