— Вилы под селезенку за такую вольность! — громыхнул не своим голосом вконец озлившийся Кондрат. — Так и пиши, сынок.
— Помилуй бог, — испугалась Матрена. — Старик-то, может, к утречку помрет, а мне боле ничего не надобно — соберу штрах-то, а ты, батюшка, не серчай, не бери грех на душу, у тебя дите божье...
Старушка закрывает платком слезы и в страхе уходит.
Антошка, рисовавший шашку с крестиками, спохватился и принялся тереть нарисованное пальцем. Замазал шашку и на том месте написал: «Бабка Матрена дюже плакала. Деда своего ей не жалко. Жалко какого-то штрафа и еще корову, теперь уже комолую. Еще ей жалко батю, не велела ему бить юнкера вилами...»
Пока Антошка дописывал жалобу Матрены, над ухом забрюзжала нищенка из соседней деревни:
— Сынок мой, Вася, тот, который в солдатах пребывал, сказывают, убег из солдатов да в новую веру оборотился. Его в острог, в самый столичный, а потом етапом в Сибирь угнали. Дружки-солдаты видели его и мне прописали об нем. Пошла к десятскому — он у нас один читать-то умеет, а тот ажник усы опустил. «Тебя, — говорит, — тоже туда надо, чтоб знала, кого на свет пущать!» Мать крестная, думаю, да милей и послушней мово Васи не сыскать было. Иконки Христовы без оговора целовал по уходе, на коленях стоял перед богом писаным, а тут — в другую веру? И года не прошло, а уж оборотился... Неправда, говорю десятскому, чистый навет нехристей на мово сына! «Уйди, сицалистка чертова! — это он на меня, старую, так-то. — А письмо дружков-товарищев твоего раскольника к приставу препроводим». Припугнул царским судом и вытолкнул меня вон этот самый десятский. Скреблась, скреблась я в дверь, как собака, а он заладил одно! «Под ружье с пулей будем ставить таких. Наповал — противогосударевых супостатов!» Вот и думаю теперича, Антошечка, светик божий, что ж это за вера такая, ежели за нее под пулю Васю мово, а?
— Есть такая вера! — встрял Кондрат. — Станционные рабочие мне доподлинно сказывали про нее. Должно, хорошая будет та вера!..
Заговорил Кондрат, да вдруг умолк. Антошке любопытно и непонятно: как это рыжий Васька Чубатов, которого он немножко помнил, мог угодить в другую веру.
— Вот ты говоришь, хорошая та самая вера, — зацепилась, как утопающая, за слова Кондрата нищенка. — А кто ж за нее заступится, ежели она, сказывают, безбогова вера-то?
— Васька твой и заступится, — так, спроста, бухнул Кондрат, продолжая думать свое.
— Куда ж ему, милый, — закрестилась мать-старушка, — он и себя не оборонит, не токмо целую веру. Ей-богу, пулей застрелють его. Десятский, он с норовом. И души у него нет. Родную мать на тот свет спровадит и креста не наложит.