Однако старушечий лепет никого уже не трогал: ни ошалевших газетчиков, ни святых отцов.
— Здравствуйте!..
— А-а!..
— Отец игумен...
— Отец Варсонофий...
— Отец Пантелеймон...
— Благословите!
Монахи кланяются любезно и с достоинством, но благословить, сказать божеское слово они уже не в силах. Их задолбили вопросами:
— Напрасно ли господь привел в сию обитель?
— Мечтаете иль нет заполучить покаяние от графа?
— Близок ли великий час его?
Сорвавшимся колесом с телеги громыхали на перроне голоса. Жандарм, выбравшись наконец из толпы, подошел к бритому старичку в дворянской фуражке, что стоял поодаль, и пожаловался:
— Ох, мине ефти карашпанденты! Службу служить не дають, как саранча азиятская налетели, — взяв под козырек, полюбопытствовал: — А што, ваше благородие, важная птица ефтот граф? Из раскольников аль сицалист?
— Тихо, болван! — сердито вскинулся старичок и с начальственным таинством прогнусавил: — Для кого кто он: для нас же граф — преступник и разрушитель церкви!
— Ить как! — изумился жандарм и притих.
Варсонофий, недовольно покосившись на служителей порядка, степенно заговорил с представителями прессы.
— В сей обители застрял случайно. К епифанским прихожанам обедню отслужить ехал, но вот и застрял... Да и с графом поговорить я не прочь, совсем не прочь...
Игумен с хитрецой оглядывал людей возле себя, засматривал в газету, пробегая заголовки, важно трогал бороду и крест на груди. Кондрат не знал, как вернуть себе газету: топтался перед монахом, широченной спиной заслонял его от наседавших корреспондентов, ловил момент спросить свое. Но ему не удавалось. Галдеж разгорался все больше и жарче.
— Ваше преподобие, позвольте разъяснение: а не может ли графская любовь к несчастным заместить желаемое церковью «каюсь», а? — с тонкой издевкой крутанул вопрос один из столичных корреспондентов. На него зашикали, и тот, прикусив язык, сдал назад.
— Близок ли великий час «тринадцатого» апостола? — в какой уж раз просипел из-за Кондратовой спины чей-то надоедливый голос.
— Господь означит. Скоро означит его час! — ответствовал за Варсонофия отец Пантелеймон.
Дрожь прошлась по сердцу Кондрата от этих слов. Он грубо выхватил из рук Варсонофия газету:
— Не прогневайтесь, ваше преподобие!
Перед ним расступились. Выбравшись из толпы, Кондрат лицом к лицу встретился с учительницей. Снял шапку и поклонился.
— Здравствуйте, Кондрат Тимофеевич! — печально ответила Елизавета Петровна. Она отчужденно стояла поодаль и, видно, хотела понять суету и разговор людей. То глядела на корреспондентов и монахов, то смущенно опускала глаза на свои полусапожки, на которых медленно сох налет грязи. Полем летела, сокращая дорогу. На зов беды летела. И вот стоит она, не в силах понять ни самой беды, ни обедованного люда.