Отвековал Толстой... Тем серым ноябрьским утром простонала стомиллионная русская Россия... Дрогнул мир от доселе неслыханного стона и затих. Затих, как перед новым распятием. Всем повиделся Толстой на кресте своей безмерной славы и величия!..
* * *
Первый посмертный день прошел бессветно и, не разгулявшись, погас. Утренняя свеча, задохшаяся в собственном пламени, и пропавший без заката осенний день словно говорили своей кончиной: «Ничего нет в жизни, а есть смерть...»
Жутко и горько безмолвное повторение слов навеки уснувшего старика! Крохотная комнатка затекла темнотой, тут же укрывшей его от мира. Лишь томный свет привокзальных фонарей проникал сквозь оконные занавески и вновь являл народу его лицо, любовь и истину на замерших губах. Ни тонкого мрамора лоб, ни страшные, словно еще живые брови, ни даже мягкая седая борода, покойно улегшаяся на фланелевой блузе — не говорили о смерти. Казалось, буйство дум его и чувств не прекращалось в нем даже тогда, когда положили в гроб.
«Смерть?.. А ее не должно быть!..» — все кричало и кипело в нем о несовместимости зла и силы.
Да, была жизнь! Но была и смерть... Уже поутру крестьяне целовали скованные смертью стариковские руки. Завернув в тряпье ребятишек и побросав растопленные печи, они шли к нему испросить прощения. Еще не натоптал дорог в рай для русского народа этот светлый странник, но было так много совершено им, что даже смерть не могла отделить его от жизни.
— Да освятится наше Астапово! — молились крестьяне, слезно отдавая поклоны у гроба.
— Уснувший вулкан! — любуясь и скорбя, шептались столичные газетчики.
— Помни его, он жил для нас, — женщина подняла девочку, чтоб та поцеловала руки.
— Эх, ошибся, старина, ты хотел слишком много: пакость и грехи света покорить добром и любовью, — сердечyо упрекал покойного такой же старый и бородатый человек. — Не надо так много! Даже на добро никогда не хватит добра — одного этого не знал ты, мужицкий мудрец!
— Земно кланяюсь тебе от имени русского народа, — по-бабьи запричитал молодой сельский учитель, поглядывая то на покойного, то на скорбящие лица крестьян. — Ты весь наш... Ты был бы счастлив, если бы знал, что умер здесь среди крестьян, которые любят, еще больше будут любить тебя!..
Учитель говорил сбивчиво, сердечно и долго, пока не отвела его в сторонку Елизавета Петровна.
Кондрат легонько подтолкнул растерявшегося Антошку к гробу. Тот неловко потянулся к рукам, чтоб поцеловать их, и выронил из-за пазухи свою книжку на грудь старика. Чиновник, стоявший поблизости, недовольно зашикал на паренька и мигом убрал ее. Кондрат, осердившись, взял из рук чиновника книжку и сунул ее за борт Антошкиной шубенки. Помог ему проститься, а затем сам, положив руку на лоб покойника, поцеловал его в губы, как отца.