Впотьмах, но заученно верно идет Васян в кладовку, где утварь всякая, лампа и керосин. Нашаривает жбанчик с горючим, идет к стеллажам. Льет керосин на книги, на Клашин столик, на пол. Бросает в угол опустевший сосуд: Тот гремит, ломая тишину. Но Васяну теперь не страшно: Огонь не выдаст, залижет следы. Пока очнется деревня, волчатник уже будет у логова. Не зря мешок захватил. Дознавайся потом, в какой час гроза ударила в избу Васяна...
Осмелев, он, не торопясь, лезет в карман за спичками, словно трубку прижечь собрался. Подошел к окну, еще раз прислушался: спит деревня, шумит свое непогода. Все верно, как загадывал, как хотел Васян...
Сломалась первая спичка. Не вспыхнув, осеклась и вторая. Затряслись вдруг непослушно руки. Скрипнула за окном старая липа, словно человек, простонала под ветром.
«Свой же дом и своими руками?» Нет! Не осилил Васян бросить загоревшуюся наконец спичку. Заглушил ее в кулаке, прижарив слегка ладонь. В непонятном страхе метнулся Васян к проломленному окну. Оттуда — на задворки.
Назад снова огородами. Замельтешил Васян в струях ливня. Дальние всполохи скрывшейся грозы гнули его на миг, а то и пластом кидали на грядки, но тут же бросался Васян в темноту и бежал дальше. Не к бобылихе Стехе бежал он, а к старому логову. Туда вернее. К волкам не всяк ходит. Переждет, пересидит ночку — Васян на воле вольной.
Деревня давно позади, а бега Васян не сбавляет. Небо осело на плечи — и тяжело и легко: Васян и внизу и в выси небесной.
Сладко душа заныла: «Дом цел!» И липнут к той нутряной сладости костлявая баронесса на рысаках, и Клашка в пожаре, Денис Донцов и колхозники на костылях, черный ветер и сельсоветский флаг, горелые ракеты и бобылиха с ножом за голенищем... Липнет все, и делается тяжко Васяну Унжакову. Так тяжко, что сердце, холодея, закатывается.
Добежал до волчьего овражка и потерялся в изломах звериных троп.
Спохватились Васяна сразу, поутру, но не скоро нашли. А когда нашли, деревня пошла поглядеть.
Лежал он в подлесном овражке, у того самого логова, куда по весне приходил за выводками. Лежал, прильнув ухом к траве, борода дождем вбита в землю. Одним ухом он словно выслушивает потерявшийся след, над другим жужжат, справляя свою панихидку, зеленые мухи.
1966 г.
Студено. Мороз жмет — дух захватывает. Егорыч даже на солнце обижается: спустилось низко, в каждое окошко заглянуть норовит, яркое — смотреть больно, а тепла не дает. Последние морозы цепки, боятся — весна подкараулит.
Егорыч в заплатанной шубе, в толсто подшитых валенках. У ног — рыжий Волчок, заиндевелый от ушей до хвоста, дрожит, вот-вот из шкуры выскочит. Смотришь на него — холоднее становится. Егорыч треплет себя по бокам, дышит в рукавицу, сосульки на усах отогревает, а то легонько топтаться примется. Но стынь не отступает.