— В бригаду бы к вам опять, руки по настоящей работе истомились, вот что..
— Ба-а, засиделся я‚— спохватился Егорыч и, не ответив на слова Сергея, стал собираться.
Волчок, дремавший под столом, тоже встал, потянулся и тявкнул от удовольствия или спросонья.
— Ух, располосуй тебя вдоль и поперек, — досадует старик на собаку.
Официантки ругаются и веником выгоняют пса. Егорыч хмурится, ищет, что сказать на это пообиднее:
— Вот ваше «категорическое», — нашелся он, показывая на Ивана Симова, который уже спит, положив голову на стол. Шапка съехала набок, чуб топорщится. — А собаку бить грех, она — тварь бессловесная.
Егорыч запахнулся в шубу, надел шапку, рукавицы, собрался уходить.
— Дядя Прон! — Сергей теребит старика за рукав. — Прон Егорыч, в бригаду бы, говорю, к вам снова, а? Я приду, ладно? Черт с ними, пусть смеются, что в калымщиках ходил, зато потом легче будет.
— Легче, говоришь? — старик стоит и долго думает. — А верно, пожалуй, легче. Сказано самостоятельно. — Егорыч переминается с ноги на ногу. — Ты только сперва к самому Михаилу Палычу зайди, не таись: так, мол, и так, товарищ председатель, запинка в жизни вышла... Да вот что еще: коль возвертаться к нам надумал, то эту дурочку бросай загодя, зря свожжался с ней. — Он показывает на бутылку. — Иначе топора в руках не держать тебе, попомни мое слово...
— А вы, Прон Егорыл, все такой же.
— Такой. Какой же еще я? Ну, прощай! — Егорыч ушел.
...Как ни торопился он, в деревню вошел, когда лучи холодного заката, обласкав снежное облачко над избами, уже скользнули в сугробы на горизонте. Откуда-то с гумен хлынули сумерки.
Войдя в избу, Егорыч кликнул жену. Матрена часто болела и выглядела старше мужа. На работу выходила редко, жаловалась на поясницу.
— Чего тебе? — нехотя откликнулась она, слезая с печи.
— Достань полушубок и валенки, — просит старик (в старых он ходит только на базар), — да поскореича!
— Осподи! Куда они тебе на ночь глядя?
— Если говорю, стал быть, надо. На вот деньги-то.
— И охота ж тебе за эти несчастные гроши мерзнуть целыми днями!.. Базар-то небось никудышный? — сосчитав деньги, вздыхает жена.
— Никудышный... Кому жалиться-то? — ворчит старик, переодеваясь.
— Далече собрался?
— В правление загляну на минутку. Ты тут самоварчик согрей, иззяб я, — бурчит с порога Егорыч.
На дворе тихо, бело, хрустко. Луна в морозном кругу, словно обледенела. Брех собачий на деревне слышен. Тополь у дома с заиндевевшей макушкой — ровесник Егорычу — сгорбился от давности, дремлет. Сойдя с крыльца, Егорыч останавливается у дерева, треплет рукавицей по стволу, говорит, будто с товарищем: