Он показал нам страницы, всё еще заклеенные старым воском, с оттисками печатей великого Соломона. На страницах под этими печатями содержались ужасные сведения, однако печати были целыми, как в тот день, когда их наложили.
– Кто вас привел? – потребовал ответа незнакомец. – Или вы просто взяли и пришли? Меня привели. Большинство людей сюда кто-нибудь приводит.
– А его пригласили, – с легким злорадством объявила я, указывая на Ника, но незнакомец только понимающе закивал головой.
– Меня-то привели, – продолжал он. – Примерно неделю я пропьянствовал и решил, что протрезвею, посидев в библиотеке.
– Ну и как, помогло? – поинтересовался Ник тоном лишь слегка менее злорадным, чем мой.
– Пожалуй, немного. Пока не могу сказать. Я ведь провел здесь всего час. Про книги я вам говорил? Они настоящие. Они…
– Вы уже говорили, – изображая душевность, перебила я.
Мы обменялись торжественным рукопожатием и снова вышли из дома.
Танцы начались, и, конечно, было уже слишком поздно для всех, кто неважно танцевал с самого начала. Мужчины неуклюже кружили слишком юных для них партнерш, известные пары соперничали в борьбе за наиболее выгодные ракурсы и в то же время держались там, где потемнее, в противоречивой попытке уединиться.
– Пригласить вас на танец? – осведомился Ник.
– В другой раз, – рассеянно отказалась я, так как кое-что привлекло мое внимание. Мы стояли у подножия лестницы. Перед нами расстилался сад со всеми удовольствиями, недвусмысленно обещанными Гэтсби, но его самого не было там, чтобы наслаждаться ими. Он стоял на веранде за нами и смотрел прямо на Ника.
– О, вон там девушки, с которыми мы говорили раньше, – сказал Ник, указывая в сторону эстрады. Ада и Мэй изображали малышек – косолапили, таращили глаза и напевали какую-то бессмыслицу писклявыми голосами. То еще зрелище. Видимо, Ник никогда ничего подобного не видел, потому что уставился на них, благодаря чему Гэтсби мог беспрепятственно наблюдать за ним, а я – за Гэтсби.
Я смотрела и не могла понять, почему на Гэтсби больше никто не смотрит. Он стоял у балюстрады, подобный императору, обозревающему свои владения, но в тот момент смотрел только лишь на Ника. Все остальное поблекло для него, все звуки стали приглушенными. В этом пристальном взгляде чувствовалось что-то почти непристойное, и я живо откликнулась на него.
Он обладал силой притяжения самого солнца, удерживающего планеты на своей орбите, – созывал на свои вечеринки весь цвет Нью-Йорка. Я вообразить не могла, что случится, если тот же взгляд он обратит на того, кто видит его, – впрочем, конечно, могла. Так он смотрел на Дэйзи, и мне было известно, что с ней стало.