А теперь вообразите, что все эти поэтические прелести и описания пышных торжеств, для которых годится любой сомнительный повод, уснащают собрание довольно прозаических фактов, «прочитанных» по чайным листьям и кофейной гуще! Поразительные сравнения и перевранные цитаты – откуда они? Я всегда подозревал, что главными источниками ей служили Лора Джин Либби, миссис М. Э. Брэддон, Берта М. Клей и автор «Святого Эльма» (любимого романа Гифф, между прочим)[17], не говоря о создателе «Дутого золота». Впрочем, иногда из нее вдруг выплескивался Лонгфелло: «Спокойно, сердце, брось роптанье!»[18], а иногда – излияния Фелиции Хеманс[19]. Возможно, этому предшествовал какой-то начальный период домашней культуры и жизни в достатке. Трудно сказать, хотя Гифф всегда настаивала, что так и было. Я же склонялся к тому, что она неосознанно, без малейшего намерения кого-либо обмануть, придумала себе романтическое или, по меньшей мере, драматическое, полное невзгод прошлое, напоминавшее тернистый путь героинь ее любимых книжек.
Так или иначе, Гифф никогда не занималась вымогательством и ничего общего не имела с бессовестными прохиндеями, которые сулят удачу неудачникам и, наживаясь на чужих бедах и слабостях, неплохо устраиваются в жизни. Наоборот, за свои предсказания Гифф получала смехотворно мало. Если она и была слегка не в себе, это не мешало ей оставаться трудолюбивой, набожной и доброй женщиной (точнее – старой девой). Последнее, что могло прийти ей в голову, – это злоупотреблять доверчивостью людей. Раздавая направо и налево счастливые пророчества в ярких словесных обертках за сущие гроши, а то и за просто так, Гифф влачила жалкое существование, перебиваясь скудными заработками посудомойки, официантки или горничной, и почти всю жизнь скиталась по дешевым съемным комнатам, настолько убогим, темным, промозглым и бедно обставленным, что я нередко спрашивал себя, как можно терпеть такие условия, годами жить впроголодь и при этом сохранять бодрый оптимизм и нерушимую светлую веру – удивительные качества, которые, наряду с отмеченной выше велеречивостью, всегда выделяли Гифф из толпы.
Но давайте я опишу, как Гифф входила в заполненную гостями комнату – вечером после работы или в один из воскресных или праздничных дней – и кто-нибудь из друзей-приятелей (сама она предпочитала называть их «покровителями») окликал ее и просил погадать. Надо было видеть, как она шла на призыв – чуточку виновато и вместе с тем ни на миг не забывая о драгоценном достоинстве! Картину несколько портил ее гардероб: шляпа в форме опрокинутого ведерка, перчатки, туфли и многослойные, в бесчисленных складках и оборках одеяния – все до того ветхое, заношенное, явно из лавки старьевщика или из рук доброхотов, которые откопали в пыльном чулане какой-то старый хлам и подумали, что чем выбрасывать, почему не отдать его Гифф. Но с какой великолепной небрежностью она снимала перчатки (всегда на два размера больше, штопаные-перештопаные) – не всякому удается таким вот царственным жестом стянуть тончайшую лайку с холеной руки! Даже преисполненный важности святой Эльм не сумел бы превзойти нашу Гифф. Ох уж это нищенское величие… Однажды, помнится, она явилась в боа из перьев какой-то ошалелой всклокоченной курицы (не представляю, кого еще из пернатых могло украшать эдакое оперение). Но с каким неподражаемым шиком этот ничтожный аксессуар обвивал ее хилую морщинистую шею! В другой раз Гифф продемонстрировала новую «горностаевую» горжетку из облезлого кролика, которой весьма дорожила, поскольку, если я правильно помню ее объяснение, горностай в чести у английских леди. (Кстати, Гифф родилась и выросла в Канаде.)