Не скрою, пока она излагала свои до невозможности консервативные obiter dicta[41], а я со стороны любовался ее физическим совершенством, меня все больше охватывало недоумение. Просто диву даешься, говорил я сам себе, как может такая проницательная и наблюдательная, такая обворожительная девушка, как эта Эмануэла, в упор не видеть ключевой роли сексуального начала в жизни людей, отрицать его великую, неумолимую, парализующую разум силу. Неужели ей совсем неведомы страсти или хотя бы смутные томления, которые – при всей решимости не замечать похотливого сатира, сидящего внутри каждого из нас, – открыли бы ей глаза на то, что движет нами прежде всего? Мне не верилось, что она настолько закостенела в своем выхолощенном понимании добра, истины и красоты. Но если послушать ее, выходило, что так и есть.
Среди тех, кто пристально наблюдал за ней и нередко отпускал по ее адресу критические замечания, – втайне, готов поспорить, восхищаясь ею, – был Эрнест Шайб (назовем его так), молодой писатель из Дакоты, исключительно талантливый и полный надежд добиться славы в Нью-Йорке. С годами он повредился в рассудке, и эта трагедия, разворачиваясь у меня на глазах, произвела на меня тяжелейшее впечатление. Но тогда он и отчасти Эмануэла входили в группу молодых дарований, вращавшихся вокруг художника по имени Мункхоф, жизнелюбивого, энергичного уроженца Запада, который обосновался на Вашингтонской площади и стал центром притяжения для людей самых разных устремлений – иллюстраторов, драматургов, архитекторов, редакторов, поэтов, – скорее подающих надежды, чем уже состоявшихся.
Шайб заинтересовал меня прежде всего своей поэтичностью, которая в его случае удачно сочеталась с общим реалистическим подходом. Иными словами, это был один из тех редких, ярких цветков, что нет-нет да и рождаются из нашей почвы и нашего света вопреки общей довольно-таки сумеречной и материальной направленности американского искусства. Совсем юный, во многом еще несмелый – но такой очаровательный, романтичный! – он тем не менее, вслед за Бальзаком и Мопассаном, превыше всего ставил реальность, неприкрашенную правду жизни. Столкнувшись с холодно-пуританскими взглядами упомянутой девицы, он, то ли из чувства протеста, то ли очарованный ими, потянулся к ней, хотя иногда (возможно, из-за ее равнодушия) высказывался о ней пренебрежительно.
– Какой из нее писатель! – язвительно бросил он мне в дверях после очередной нашей сходки – после того как Эмануэла, по всей видимости, пресекла его попытку приударить за ней. – О чем она собирается писать? О людях, которые живут какой-то выдуманной ею жизнью? Думает, люди, реальные люди скажут ей за это спасибо? Как бы не так!