– Не смей шляться по соседям, бестолочь! Они же все смеются над нами, потешаются! Давеча вон Кейти Тули – ты ведь держишь ее за подружку – орала на всю округу, что тебя никто замуж не берет, что ты подстилка и Делия не моя дочь, а твоя!
– Не ври! Не ври! – взрывалась Корнелия. – Она ничего такого не говорила, ты все врешь, ты и твоя церковь!.. Когда уже ты уймешься? Заткнись, тебе говорят!
– Ах, вот как? Заткнись? Ты как с матерью разговариваешь! Забыла, кто принял тебя назад, когда ты осталась на бобах? Не смогла себе мужа найти, чтоб он тебя кормил-поил! Это мне-то заткнуться, мне?!
Несмотря на базарный стиль общения со своими домочадцами и соседями, у меня дома миссис Малланфи была тише воды ниже травы. Временами казалось, что моя скромная обстановка внушает ей робость, если не трепет, особенно такие «излишества», как картины, люстра, столовое серебро. А от большого полотна с обнаженной, написанного в неоимпрессионистической манере образца 1912 года[48], ее охватывал неподдельный ужас. Надо понимать, что в ее мирке изображение обнаженного тела на гравюрах, иллюстрациях или картинах считалось святотатством – табу. Возможно, ее церковь или конкретный священник выступали с осуждением подобного безобразия. Так или иначе, не помню случая, чтобы она задержала взгляд на этой картине, за исключением, вероятно, самого первого раза, когда еще не знала, какую гадость увидит. Минуя низенький книжный стеллаж, над которым висела «Обнаженная», моя уборщица неизменно отворачивалась и опускала глаза долу. Пыль на раме или на стеллаже под ней ничего не меняла: вся комната после ее уборки сверкала и блестела, но эти поверхности оставались нетронутыми. Она была против непотребной картины. И не желала приближаться к ней. А может быть, как я уже сказал, подобных вещей не одобряла ее церковь.
Учитывая горячий нрав и строптивость Бриджет, нельзя не поражаться той непостижимой, прямо-таки сверхъестественной власти, какую возымела над ней церковь. Она была истовая католичка, но это отнюдь не мешало ей, к большому моему замешательству, сочетать слепую, животную веру в Бога с дикой несдержанностью и очень приземленными, далеко не христианскими, на мой взгляд, представлениями и поступками, которые скорее пристали бы закоренелой язычнице. Короче говоря, в ней смешались вода и масло.
И однажды я решил устроить ей допрос.
– Миссис Малланфи, как я вижу, вы постоянно ходите в церковь. Наверное, вы добрая христианка.
– А что в этом такого? – ощетинилась она. – Церковь дает мне силы. Без веры я б уже сдалась, жизнь-то меня не балует.