А по ночам в Гурзуфе исполинская луна бледнела светлой медузой над спящим морем, и мерные вздохи его выносили на берег запах глубин, настоянный на йодистых водорослях, сырой и прохладной гальке, рыбной лузге. Волна откатывалась, и вода ее проливалась меж мелких камешков в прибрежный песок. Эту негромкую песню воды можно было слушать часами, ни о чем не думая и никуда не спеша. Так было, так есть. И всегда будет так. Будет, пока восходит день за днем солнце и смеется луна — будет все так же набегать волна, откатываться и пропадать среди камней, просачиваясь в песок. День за днем, год за годом.
Каждый вечер из санатория он спешил к телефонным автоматам и набирал краснодарский номер. Скучал по дочери. Он разговаривал с ней из душной кабины, спрашивал о внуках Тане и Жене. Встречавшие их с Полиной Александровной на дорожках парка знакомые шутили: «Скажите, Павел Пантелеймонович, сколько вам лет! Выглядите вы лет на десять моложе ваших!» Они решили остаться здесь еще на несколько дней. Против обыкновения он не захотел отъезжать домой раньше срока.
Вечером шестого ноября случилась беда. Сразу же после ванны почувствовал себя плохо. Через минуту в коридорах только и слышалось: «Инфаркт! Инфаркт!» Полина Александровна не отходила от него ни на минуту. Благодаря ее заботе и вниманию врача, оказавшегося к тому же земляком Полины Александровны, Павла Пантелеймоновича выходили.
Выздоровление шло медленно. Не зря говорят: «Здоровье уходит пудами, а входит золотниками». За всю свою жизнь Павлу Пантелеймоновичу почти не пришлось обращаться к врачам за помощью — казак, здоровый, сильный организм. Род их вообще отличался крепостью и долголетием. Бабушка дожила до столетнего возраста, сестры тоже жили долго — одна даже за девяносто лет; отец на девятом десятке умер, да и то от голода в войну; один из двоюродных братьев в Ивановской, глядишь, скоро до ста лет дотянет. Ему также грех было бы жаловаться на свое здоровье.
На перрон краснодарского вокзала он сошел с большим трудом. Встречавшая дочь испугалась, взглянув на него, но виду не подала. Перед ней был совсем другой человек, постаревший, разбитый болезнью, с тусклыми глазами на осунувшемся лице. Да, глаза были совсем не те, блестящие, живые. Они, казалось, потухли и поблекли.
Лежать пришлось долго. Но уже через короткое время стали звонить с работы, спрашивать, как поступить; принимать ли такого-то на работу, а если да, то с каким окладом, читали пришедшие в институт письма и телеграммы. Чтобы не беспокоить Павла Пантелеймоновича лишний раз, по его просьбе к дивану, где он лежал, подвели телефон, и он, не вставая, мог теперь отвечать на звонки.