Но было и главное, что так и не давало ему покоя в этом новом помещении. Ему казалось досадным взять да и оставить ради бумаг в такую вот пору, пусть ненадолго, свои делянки, которые, словно живые, по-своему ревновали его и к этому все еще никак не привычному и не обжитому до конца кабинету, ревновали к поездкам в дальние командировки, к больничным дням и даже к святая святых его — к дому, семье — ко всему тому, что хотя бы как-то разъединяло его с ними, отвлекало или же могло увести, пусть и ненадолго, в сторону. Павел Пантелеймоновпч по-особому чувствовал свою связь с полем, а с годами это сказывалось все острее. И ничего с этим не поделать было, потому что все давно стало его судьбой, жизнью.
По этой же причине не могли его потрясти в дальних краях ни Пизанская башня, ни собор апостола Павла в Англии, ни вся вместе взятая готика, никакие чудеса света в Монреале, ни минареты Айя-Софии и бухта Золотой Рог — не им суждено было смущать его воображение, потому что в этом мире он был занят другим. Тем, что стало делом всей его жизни — от первых шагов в селекции и до последнего вздоха. Вот каким емким понятием может стать для человека хлеб, по древней народной мудрости предназначенный быть всему головой.
Журналистов он по возможности старался избегать. Равно как и старался уклониться от встреч со слишком зачастившими в последнее время в институт экскурсантами. Весна, работы по горло, а тут рассказывай! Как только завидит, что к делянкам приближается очередная такая группа, сперва прищурится — для пущей достоверности предпочитал присмотреться получше, — а там заложит руки за спину и зашагает куда-нибудь в сторонку. Тому же, кто находился рядом с ним, успевал бросить: «Ну вот, опять… Делать им нечего?! Вы их тут встретьте, а мне некогда, я пойду». И удаляется, согнувшись как бы под грузом своих лет.
В последнее время он заметил, что на сердце у него было тяжко. Он чувствовал этот давящий камень еще после похорон сестры Татьяны. Последней своей сестры. А то еще недавно по дороге из Ленинградской в Краснодар они с Полиной Александровной видели последствия тяжелейшей аварии, и у него на весь оставшийся путь испортилось настроение. Волнение понемногу улеглось по мере того, как он уносился в воспоминаниях к тем дням, когда в самом начале пятидесятых годов ему частенько приходилось забираться в станицу Ленинградскую на сортоиспытательные участки, где в самой северной зоне края проверялись создаваемые в Краснодаре сорта. Вместе с молоденьким сотрудником Сашей Глуховским усаживался он в свою коричневую «Победу», предварительно загрузив багажник двумя канистрами бензина. Тогда по всей этой дороге и в помине не было никаких бензозаправок.