Та вздохнула, смерив мужа нарочито безнадёжным взглядом, и ушла обратно за занавеску, неуклюже переставляя больные ноги. Дед выпрямился и молча скрылся за дверью, ведущей в жилую комнату, даже не поглядев в сторону Берена, и тот, уже разувшийся, так и остался стоять на терраске.
– Мальчик-то этот чевой есть не идёт? – раздалось из-за кухонной шторки. – Я уж супу налила.
– Который? – переспросил Берен, думая, что речь о Максе.
– «Который», – беззлобно передразнила старушка, вновь появляясь на терраске, – вот этот, – ткнула она пальцем в егеря и, тяжело наклонившись, поставила мисочку бульона рядом с Максовой подстилкой. – Ешь, горе луковое!
Макс накинулся на еду, едва не выбив тарелку из рук хозяйки.
– Ой, ой, жадный-то какой, матушки мои, голодный-то! И нога-то у тебя железная, ой горюшко ж ты моё неказистое! – попричитала бабка, качая седой головой. – Обожди, тапки тебе какие-нить найду, а то полы у нас холодные, – сказала она уже Берену.
Только сели за стол, в кухоньке появился дед, триумфально вскинув над головой руку с зажатой в ней бутылью.
– Рюмашки доставай, баушка! – торжественно провозгласил он.
– Ай, тебе лишь бы в рюмашку заглянуть, – женщина, не переставая ворчать, полезла в недра старого буфета с треснувшим стеклом, извлекла оттуда две рюмки размером с напёрсток, протёрла полотенцем, прежде чем поставить Берену и деду.
– Да мы по ма-а-аленькой, за знакомство! – примирительно протянул дед. – Нам пока Бромель расскажет чевой-нить интересного, да? Ты охотник, небось? Вон и собака у тебя…
– Егерь.
– Егерь! Ишь ты! Егерь значит, – старик разлил по рюмкам мутную белую жидкость. – Ну давай, егерь, грянем за знакомство! – дед запрокинул содержимое рюмки внутрь себя, ловко напялившись на неё всем ртом, словно на бутылочное горлышко. – А я старьёвщик, – сказал он, закусывая напиток луковым пером. – Аресьичем зовут. Отчество такое. Это вон, – кивнул на сидящую рядом жену, – баушка. А ты рюмашку-то свою обнуляй, чего ждёшь? Всё своё, домашнее!
Берен поглядел в стоящую перед ним едко пахнущую жидкость.
– Не думай, не отравишься, – поддакнула хозяйка. – А тоску твою свирепую, глядишь, и поразбавит, поглуше болеть будет.
– Что болеть? – не понял Берен.
– Душа, – многозначительно обронила бабка. – Я по глазам твоим… по глазу вижу – тошно тебе. Маята на сердце какая-то…
– Старьёвщик я. Знаешь, что это такое? – втиснулся обратно в разговор дед, отвлёкшийся на повторное наполнение и опустошение своей рюмки.
– Старьёвщик он, – пробурчала бабуля, – сам ни шиша не помнит, а старьёвщик!