Я до сих пор помню это ощущение немоты – когда ты хочешь что- то сказать, а рот открыть не можешь. Язык не слушался, а зубы сомкнулись в сплошную цепь, словно гипсовые слепки, что в разнообразии стоят на полках в шкафу стоматологического кабинета. Так бывает во сне.
Я попёрлась по этой сложнейшей трассе вниз именно потому, что уже стало темнеть, выключили подъёмники, а ты, Никитин, всё не приезжал за мной к этому мерзейшему кафе, где оставил меня сидеть, чтобы самому ещё раз скатиться вниз, а потом подняться. Кафе! Тебя не было так долго, что уже уехали вниз на креселке темноволосые женщины в лохматых шубах, увозя на коленях раздутые кошелки, последние лыжники умчались вниз по сходящимся и расходящимся траекториям, как тёмные точки перед глазами теряющего зрение человека. Меня попросили выйти. Лязгнул замок. Возле дверей осталась только я, да ржавая, грязная урна, беременная окурками. Грозно нависла сбоку ледовая нашлепка Донгуз- Аруна, а головы Эльбруса скрылись в сгустившемся мареве. И я должна была там его ждать, как бедная родственница, если даже Эльбрус уже не хотел меня видеть?
И странная чепуха полезла мне тогда в голову. Муж не приехал за мной, потому что разбился. С чего бы ему разбиться, если он катался на лыжах почти как профессионал? Но ведь застряла же в башке эта мысль! Боже, он разбился! Мой какой- никакой, а все- таки муж. А Вовик между тем пил чай у подножия, думая, что я сяду на креселку и спокойно спущусь. Удивительно, что он и мне заказал тогда чай, и меня даже растрогало, когда я об этом узнала. Я давно уже не верю в «око за око» и «зуб за зуб», но сейчас мне хочется, чтобы Вовик подавился бы этим чаем.
Я решила спускаться. Сначала всё шло вполне благополучно, и я не боялась. Потом вдруг налетел небольшой ветерок. Он тоже показался не страшным. Мне не было холодно. От напряжения я даже немного вспотела. Но вдруг с каждым новым поворотом, с новой дугой я стала чувствовать, что лыжи больше не слушаются меня. Неожиданно, в поисках более лёгкого пути, я оказалась на самом краю, на голой ледяной дорожке, снег с которой размели лыжи моих более удачливых собратьев. Сбоку был густой лес. Ветерок сыграл со мной злую шутку. Трасса обледенела. Меня понесло вниз.
Конечно, было бы хуже, если бы я ударилась о дерево головой. Шлемов тогда никто не носил, и я должна благодарить судьбу, что не осталась парализованной на всю жизнь. Мне повезло (я знаю, что к этому надо относиться именно так, сколько бы мне не хотелось относиться по- другому), что я влетела не в дерево, а в тяжёлый снег. Не домчалась до огромных сосен какой- нибудь пары метров. Кости не выдержали силы скручивания. Ноги мои оказались вывернуты в одну сторону, тело в другую, одна рука скрючилась под спиной вместе с палкой. В снегу было тихо, а верхушки сосен шумели вверху под ветром. Сгущалась темнота, навалилось бессилие, и боль от холода чуть уменьшилась. Захотелось покоя. Я закрыла глаза и подумала, что сейчас усну, и будет все равно, но вдруг откуда- то всплыло мамино лицо, и я позвала вслух, громко, без всякого выражения: «Мама!» И тут же услышала вблизи чей- то громкий голос: