В это время я уже перестала его любить, но мне все еще хотелось, чтобы он относился ко мне «по- человечески». Собственно, чем я была виновата перед ним? Мне хотелось доказать ему, что я не хуже других, что я лучше, что я вполне заслуживаю всего- всего, в том числе и его любви, но чем больше я старалась, тем хуже он ко мне относился. Я ревновала, он орал… Двери хлопали так, что были готовы сорваться с петель. О моей работе он вообще слышать не хотел, а что еще у меня было в жизни, кроме него и работы? Наконец я вышла на защиту и тут как раз меня вызвали на беседу из- за полученных откликов из- за границы на мою работу. Я нервничала ужасно, и эта дурацкая фраза «чтобы отличать порядочных людей от негодяев и придурков…» относилась как раз не к начальнику первого отдела, как тот подумал, и не к моему научному руководителю (как тот тоже мог подумать), а к моему внутреннему обращению к Никитину. Но начальник первого отдела этого знать не мог. Мышеловка захлопнулась, заграницу я не поехала, защиту мне отодвинули, и раз мне некуда было деваться я напросилась к Вовику в горы. Да, я уже не любила его, но меня одолевали жадность и ревность. Мне не было жалко денег, которые он брал на поездки, но мне было очень жалко себя. Когда я вспоминала его атлетическую фигуру, загорелое лицо, светлые волосы, а в хорошую погоду Вовик сиял на солнце, как медный таз, мне казалось, что отпуская его, я предаю свое счастье.
Вот лицо врача я не помню. Но он был тоже симпатичный, этот чернявый молодой врач, разглядывающий мои рентгеновские снимки. Наверное, мне нужно было там остаться у него, в этом травматологическом отделении в небольшом городишке Тырныаузе и согласиться на операцию. Потом мне рассказывали, что тамошние травматологи делают чудеса – ведь они постоянно имеют дело с переломами у лыжников, но Никитин повёз меня в Москву.
– Ты что, с ума сошла, доверяться этим коновалам?
– Вызови сюда маму, – сказала я.
– Может уже хватит валять дурака? – И тогда я впервые увидела его не моим одноклассником, пятнадцатилетним мальчиком Вовой Никитиным, безумно влюбленным не в меня, а в Олю Оленеву, каким видела его всегда, даже когда мы уже были пять лет женаты, а разъярённым, абсолютно чужим мне мужчиной. Я лежала на каталке, на которую меня переложили с носилок «Скорой», и ждала врача, а он стоял рядом в пустом больничном коридоре в своем сине- красном горнолыжном костюме и в носках, потому что горнолыжные ботинки ему сказали снять в приемном, а кроссовки его оставались в гостинице.
– Я вообще не понимаю, какого чёрта ты попёрлась вниз по этой труднейшей трассе! Почему ты не села на подъёмник и не спустилась на нём? И ты еще считаешь себя умной женщиной?