Но Ноздрев должен уступить место огромному типу Собакевича. Здесь не можем не привести слов самого автора, которые лучше всякой кисти живописуют нам это лицо, если так можно назвать чудовищно-живописную натуру Собакевича.— «Известно, что есть много на свете таких лиц, над отделкою которых натура недолго мудрила, не употребляя никаких мелких инструментов, как-то: напильников, буравчиков и прочего, но просто рубила со своего плеча, хватила топором раз — вышел нос, хватила в другой — вышли губы, большим сверлом ковырнула глаза и, не обскобливши, пустила на свет, сказавши: «Живет!» Такой же самый крепкий и на диво стачечный образ был у Собакевича: держал он его более вниз, чем вверх, шеей не ворочал вовсе, и в силу такого неповорота редко глядел на того, с которым говорил, но всегда или на угол печки, или на дверь. Чичиков еще раз взглянул на него искоса, когда проходили они столовую: медведь! совершенный медведь! Нужно же такое странное сближение: его даже звали Михайлом Семеновичем».
Случается иногда в природе, что наружность человека обманывает, и под странным чудовищным образом вы встречаете добрую душу и мягкое сердце. Но в Собакевиче внешнее совершенно, точь-в-точь, отвечает внутреннему. Наружная образина его отпечаталась на всех его словах, действиях и на всем, что его окружает. Несуразный дом его; полновесные и толстые бревна, употребленные на конюшню, сарай и кухню; плотные избы мужиков, срубленные на диво; колодезь, обделанный в крепкий дуб, годный на корабельное строение; в комнатах портреты с толстыми ляжками и нескончаемыми усами; героиня греческая Бобелина с ногою в туловище; пузатое ореховое бюро на пренелепых четырех ногах; дрозд темного цвета; словом, все, окружающее Собакевича, похоже на него, и может вместе со столом, креслами, стульями запеть хором: и мы все Собакевич!
Взгляните на его обед: всякое блюдо повторит вам то же самое. Эта колоссальная няня, состоящая из бараньего желудка, начиненного гречневой кашей, мозгами, и ножками; ватрушки больше тарелки; индюк ростом с теленка, набитый невесть чем,— как все эти кушанья похожи на самого хозяина! А редька, варенная на меду,— не знаем, существует ли где такое варенье, но оно могло быть выдумано только Собакевичем. Вслушайтесь в слова его за обедом: «У меня когда свинина, всю свинью давай на стол; баранина, всего барана тащи, гусь — всего гуся! лучше я съем двух блюд, да съем в меру, как душа требует».— Не правда ли, что выразительно здесь слово: душа? Собакевич едва ли может иметь об душе иное понятие.— Взгляните на него, как он опрокидывает половину бараньего бока к себе на тарелку, съедает, обгрызывает, обсасывает все до последней косточки... Или как после своего сытного обеда издает ртом какие-то невнятные звуки, крестясь и закрывая поминутно его рукою! Здесь медвежья с виду натура Собакевича переходит в свиную: это какой-то русский Калибан